ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ

В северной Буковине

Назад | Содержание | Вперёд

В августе 1940 г. меня призвали в Красную Армию. По приказу наркома обороны СССР маршала Тимошенко в этот год в армию призывались лица восемнадцати лет, окончившие среднюю школу, студенты 1-го и 2-го курса ВУЗов, имевшие отсрочку от службы, сроком на два года, с присвоением звания мл. лейтенант при увольнении в запас. Почти весь наш 10-й класс был призван в армию, кроме девочек и нескольких мальчиков, не прошедших комиссию. В моей анкете комиссия отметила: "физически развит слабо...". От постоянного недоедания в нашей большой семье я весил к этому времени всего 48 кг. и роста был небольшого. Тем не менее, и в райцентре Пятихатка, и в областном Днепропетровске меня признали годным к службе в армии, погрузили вместе с другими такими же бедолагами в телятник и повезли через всю Украину на запад, в только что присоединенную к СССР Северную Буковину, в г. Черновицы.

Написать о том, как мы ехали по Украине, было бы нелишне, но это удлинило бы рассказ, а "дело, видите ль, не в том". Северная Буковина - горы, холмы, речки, Прикарпатье. Совершенно другая картина, чем равнинная Украина. Наш поезд, извиваясь змеей, медленно ползет по левому откосу горы, а далеко внизу виднеются одиночные хаты, разбросанные там и сям на большом расстоянии друг от друга. Все хаты покрыты толстым слоем соломы или камыша, из-под стрех выбивается дым - нет над ними привычных нам дымоходных труб: за каждый дымарь румынское правительство взимало в казну большой налог. Солнце ярко освещает эти хаты, стоящие на холмах. Холмы уходят дальше на запад, образуя горные хребты, над которыми клубятся серые тучи. Не успел поезд спуститься с горы, прогромыхать через мост, под которым протекает мутная и быстрая река Прут, и остановиться на станции Черновицы, как хлынул сильный ливень. Носа из вагона не высунешь, а команда "выгружайсь с вещами, становись!" уже выгонит всех под дождь. В несколько минут на нас не остается сухого места. Шлепая по лужам, наша нестройная колонна новобранцев с котомками и чемоданами карабкается вверх по брусчатой улице, втягивается в открытые ворота рынка. Нас расставляют по обе стороны рыночных столов, обитых листами оцинкованного железа, выдают по миске дымящихся макарон с мясом и алюминиевые ложки. Мы жадно набрасываемся на эту еду - последние сутки из горячего выдавали только чай. С головных уборов в миски стекают потоки дождя, который, казалось, подрядился нас окончательно доконать. Пища безвкусная, бессолевая, с трудом отправляешь её в изголодавшийся рот.

После обеда, сопровождаемые ливнем, попадаем на большой двор бывшей румынской военной казармы. Здесь нас ещё маринуют пару часов, разбивая по отделениям и взводам. Мы в 1-й учебной роте 194-го стрелкового полка 60-й горно-стрелковой дивизии 12-й армии.

В школах на Украине до войны уделялось особое внимание военной подготовке, которая входила как обязательная дисциплина в аттестат зрелости. Делом чести считалось иметь все значки по военной подготовке, а чтобы их получить в торжественной обстановке, нужно было сдать все довольно высокие нормы: ГТО - готов к труду и обороне, ВСI и ВСII -Ворошиловский стрелок I-й и II-й категории, ГСО - готов к санитарной обороне, ПВХО - готов к противовоздушной и химической обороне и другие. Регулярны были встречи школьников с участниками боёв у озера Хасан на Дальнем Востоке, на реке Халхин-Гол в Монголии, где шли жестокие бои с японскими самураями, проверявшими крепость обороны границ СССР. В гостях у нас были лётчики и танкисты, воевавшие в Китае и Испании, участники недавней войны с Финляндией. Так что теперь нам не приходилось начинать все с нуля, требовалось углублять и совершенствовать свои знания и первоначальные навыки. На всех языках народов СССР все знали патриотическую песню, ставшую теперь строевой солдатской:


Если завтра война, если завтра в поход,

Если тёмная сила нагрянет,

Как один человек весь советский народ

На защиту отечества встанет.

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров:

Если завтра война, если завтра в поход -

Будь сегодня к походу готов.


В походном строю, возвращаясь с очередных занятий и проходя по городу до здания казармы, мы эту строевую песню пели каждый на своем языке - по-русски, по-украински, по-узбекски, по-грузински.

19 сентября 1940 года мы приняли военную присягу и с этого дня стали солдатами Красной Армии. Каждый из нас, прижимая к груди выданное в этот день оружие, громко читал перед строем своих однополчан текст присяги: "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь ... Если по злому умыслу нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся".

Пошли будни обычной военной службы - всё по команде, от подъёма до отбоя. Дни были плотно забиты учёбой, тренировка-ми, работами, походами. О какой-то "дедовщине" и понятия не было. Все были если не друзья, то товарищи по службе.

Горные стрелки - особый род войск, предназначенный для боевых действий в горах. Отсюда вытекают высокие требования к физической подготовке и выносливости. Наш взвод располагался в самом конце коридора на 2-м этаже казармы. По коридору, справа и слева, до выхода на широкую лестницу, на высоте двух метров над полом, через каждые три метра располагались 12 труб, отполированных до блеска руками. Каждый солдат, выбегая на утреннюю зарядку, обязан был подтянуться на каждой трубе до подбородка, прежде чем сбежать по лестнице вниз, во двор. Кто пытался пропустить снаряд, того старшина возвращал в исходное положение и добивался своего. В роте был хорошо оборудованный спортзал: турники, перекладины, козлы, кони, шведские стенки, шесты, канаты, кольца и многие другие снаряды, упражнения на которых доводились до автоматизма. С большим трудом и постепенно мы втягивались в режим подготовки, а после упражнения на снарядах стали доставлять нам удовольствие. Эти упражнения помогали нам преодолевать крутые горные подъёмы и спуски, затяжные переходы через перевалы и стремительные горные ручьи и речки. Всё чаще стали выводить нас на полевые занятия на 3-5 суток, причём каждому выдавали сухой паёк на всё время занятий и НЗ - неприкосновенный запас, съедать который можно было только с особого разрешения начальства. Пищу готовили на кострах попарно, в котелках; на чай следовало 5 кусочков сахара на двоих, так что 1 кусочек сахара нужно было делить на двоих. Никто никого и никогда не объедал, воровства вообще не было. Иногда взводные или отделенные начальники разрешали нам сбегать вдвоём в ближайшее селение, чтобы купить котелок молока и десяток-другой яиц. Население нас встречало радушно, всегда охотно снабжало нас молоком, яйцами, салом, белым хлебом и никогда не брало с нас денег, отмахивалось "нэхай вам будуть на бонбоны", - то бишь на конфеты, а мы в самом деле были подростками, хотя и солдатами. Месячное жалование рядовым полагалось 8 рублей, на которые в городе можно было купить пол-литра водки и пять пачек махорки или 4 кг. халвы. Ни водки, ни вина, ни каких-то наркотиков не было в нашей роте и в помине, а получку мы, в основном, проедали на сладостях. Кормили нас очень хорошо, обильно и сытно. Сначала не наедались. За обедом делили 2 кг буханку круглого ситного хлеба на четверых, потом, когда стало оставаться много кусков - на шестерых, а под конец даже на восьмерых. Перестали просить добавки. Обычно, после окончания завтрака, обеда или ужина дежурный офицер спрашивал: "Покушали?" Все хором отвечали: "Да!" - "Наелись?" - "Нет!" - "Встать! Выходи строиться!" И мы все разом, грохая табуретками, вставали из-за стола и выходили во двор строиться.

В полк постоянно поступал свежий хлеб, баранина, говядина, свинина, большие бочки отличной овечьей брынзы, которую солдаты охотно поедали, свежие овощи и фрукты. Край этот был благодатным для земледелия, скотоводства, садоводства. Замечательный климат, замечательные люди, замечательная природа - таким он остался в моей памяти.

Наш участок обороны пограничного района находился в 40 км. от г. Черновицы, недалеко от городка Стороженец на реке Серет - притоке реки Прут. На другой стороне речки, уже за румынской границей, располагался белый городок Серет. Острословы шутили: "Если русские на Прут, то румын на Серет!" А между тем здесь было уже не до шуток.

Весь октябрь 1940 г. в этом месте наш полк строил оборонительные сооружения, противотанковые рвы, окопы, дзоты, землянки, ходы сообщения, огневые позиции. В 5 утра подъём, в 6 утра завтрак, до обеда и после обеда, до ужина, а иногда и до 11 вечера, до отбоя - земляные работы. На большую саперную лопату - 8м3, на малую - 5 м3 . В ход шли и кирки, и ломы, так как земля в горах в основном неподатливая. Чтобы вырыть двухметровой глубины эскарпы и контрэскарпы противотанковых рвов, пот на гимнастерках и брюках засыхает в белую соль. Первую неделю не чувствуешь уже ни рук, ни ног, ни спины. Вторую неделю уже полегче, солдаты втянулись в тяжелую работу, как рабы на галерах, только надсмотрщиков с кнутами над ними не стояло. В погожие дни было видно, как на той стороне речки такими же земляными работами были заняты и румынские солдаты. Жители населённых пунктов, через которые проходила линия обороны, были высланы, их дома заколочены, огороды не убраны. В ноябре нас отвели с земляных работ в город, но в течение всех последующих месяцев, до марта 1941 года, пока я был в этой части, еженедельно, а то и дважды в неделю среди ночи нас поднимали по боевой тревоге, и мы форсированным маршем, с бросками и ускоренными переходами, при полной боевой выкладке в 32 кг. Спешили занять по границе отведённое нам место в окопах и на боевых позициях. Иногда такие переходы превращались в боевые учения, когда впереди наступающей пехоты образуется перекатный вал артиллерийского сопровождения и низко летящие над головой снаряды своим шипением и воем заставляют пригибаться к земле или бросаться на землю, чтобы не угодить под их взрывы. А вот танкового или воздушного сопровождения у нас ни разу не было, хотя мы знали, что недалеко от города существует полевой аэродром, с которого изредка взлетали одиночные самолёты. Видно, их было немного.

При форсированных маршах по горным дорогам, когда бесконечные тягуны карабкаются вверх и вверх, а с тебя под тяжестью ноши пот градом и ноги начинают дрожать, каждая иголка кажется гирей, так что не всякий из нас выдерживал такую нагрузку. Видя, что солдат уже выдохся, командир отделения берёт часть его ноши на себя, часть перераспределяет между более крепкими солдатами, а двух солдат приставляет к уставшему и те под руки почти тащат доходягу на себе, чтобы всем вмести дойти-доползти до следующего привала без отстающих. Если же таких набирается в роте до десятка, их подбирают на повозки обоза, следующего за ротой, там оказывают медпомощь, только бы не было потерь во время марша. За всех отстающих с командиров всех уровней строго взыскивало высшее батальонное и полковое начальство. Чаще всего такие ситуации возникали из-за собственной оплошности: то портянку неумело намотал на ногу, то обмотка размоталась и тянется за тобой по дороге кишкой, а на неё идущие позади наступают, так что волей-неволей приходится останавливаться и приводить себя в порядок, а строй продолжает двигаться дальше. Раз-другой отстал, потом делаешь рывок, чтобы догнать своих и занять свое место в строю - и из тебя дух вон, уже сбился с ритма движения, и трудно войти в форму. Мне, слава Богу, не доводилось попадать в такую неприятную ситуацию, хотя на мне, кроме карабина, противогаза, штыка, лопаты, фляги и ранца с едой и боеприпасами ещё висел буссоль - прицельное приспособление - и труба от 36-мм. ротного миномета. Но ещё труднее доставалось моему второму номеру - тощему и длинному грузину Дгебуадзе, на котором, кроме всего прочего, лежала плита от миномёта, от которой образовывались болезненные потертости, как на спине лошади от плохо пригнанного седла. После нескольких таких переходов он, наконец, не выдержал, поделился по секрету со мной своими мыслями: "Уйду из этой армии. У нас, в Сванетии, такие горы, что туда никто не доберётся. Там живет в ауле моя бабушка. Там люди свободны, и никакой над ними власти". И действительно в январе 1941 г. его по телеграмме, что бабушка при смерти и хочет видеть своего внука, отпустили на две недели в отпуск. Он так и не появился в роте до середины марта, пока я оставался в этом полку.

А между тем жизнь в областном городе Черновицы шла своим обычным чередом. На улицах и в городском парке, раскинувшемся прямо перед входом в здание нашей казармы, гулял красивый, ухоженный и нарядно одетый народ. Особенно притягивали наши взгляды точеные фигурки девушек с прелестными прическами и яркими уборами, бросавшие на солдат свои огнен-ные взгляды. Ребята - грузины и армяне только качали головами, прищелкивали языком и выдыхали своё: "вай-вай, какая красывая". Но для контакта с ними у нас практически не было возможности. Если отпускали в город по увольнительной, то только в сопровождении командира роты, взвода, в крайнем случае пом. ком. взвода или старшины, и группами не менее трёх человек, по заранее утверждённому комиссаром батальона или политруком роты маршруту и оговоренному времени возвращения в часть. В казарме на ночь офицеры не оставались, кроме дежурных по батальонам и полку, все жили со своими семьями на частных квартирах в городе. Хозяевами в это время оставались старшины, пом. ком. взвода или командиры отделений. Они строго следили за порядком и распорядком дня. Строптивых и нарушителей сажали "на губу" - гауптвахту, находящуюся в подвале здания. Это была настоящая тюрьма с одиночными казематами и общими камерами, служебными помещениями, охранной сигнализацией, крепкими запорами и решетками на маленьких окошках. Румыны постарались сделать её гарнизонной тюрьмой, куда свозили и военных, и гражданских так называемых правонарушителей. В наше время в ней содержалось два - три заключенных, ожидавших суда ревтрибунала.

Ежедневно перед отбоем старшина роты проводил вечернюю поверку - осмотр и перекличку личного состава. Взвод выстраивался в две шеренги по коридору. Старшина придирчиво осматривал с ног до головы, затем начинался установившийся за многие месяцы ритуал: "Абрамов!" -"Я!" - "Борисов!" - "Я!" - "Гугушвили!" - "Я!" - и так до конца списка. В конце выкликались фамилии: "Цомая!" - "Я!" - "Худайбердыев!" - "Я!" - и тут следовало от Цомаи: "Ху... дай Бердыев!" Острый носик рябова-того низенького казаха Худайбердыева ещё более заострялся, глаза метали злые молнии, и он шипел по-змеиному: "Онансыгим - грёб твою мат!" Все довольные ухмылялись, а старшина командовал: "Отставить разговорчики! Вольно! Разойдись!" Мы расходились по своим местам, травя анекдоты, подначивая друг друга: Эй, хохол - цэ, дай яицэ! А ты, бульба, откуля? А - оттуля!" "Послюшай, кацо, дай яйцо!" "Эй, ялдаш, барана дашь?" И так далее, в таком же духе. Но без злобы, без обиды друг на друга, просто для мальчишеской разрядки. Иногда и схватывались за грудки, но без мордобоя и тумаков, скорее, чтобы померяться силой. Так однажды перед ужином я присел на нары рядом с коренастым узбеком, прилегшем на свою нижнюю постель. Мне не хотелось разбираться, чтобы влезть на своё верхнее место на нарах над ним. На душе было как-то тягомотно, а тут он ещё затянул свою нудную бесконечную восточную волынку. Попросил его прекратить это собачье вытьё, без того, мол, тошно, а он только ухмылялся, сверкая своими черными сливовидными глазами, продолжал тянуть своё "а-а-а-ы-ы-ы" без слов и смысла. Меня зло взяло. Я сгрёб его в охапку, стащил с нар на пол и мы покатились по полу, сцепившись друг с другом, как два борца на ковре. А тут, как назло, и пом. ком. взвода ст. сержант Савлаев, дурной служака - осетин, с одной лишь извилиной в голове и той вдоль хребта, заорал на нас: "Встать! Три наряда вне очереди за драку!" - "Есть три наряда вне очереди", - повторили мы, хотя и не дрались. В эту ночь после отбоя, когда все мирно храпели, мы драили пол в коридоре и мыли взводный туалет, пока дежурный не принял от нас работу и не отпустил спать. Последующие два наряда мы отрабатывали у комсорга полка, оформляя красный уголок в ленинской комнате. Эти наряды вне очереди нас очень сдружили, и узбек отсыпал мне первому горсть угощения из полученной посылки - жареных зёрен пшеницы, пересыпанных сахарным песком, кишмишом, урюком и зёрнами грецкого ореха. Хорошее восточное лакомство.

Кавказцы тоже получали посылки, в основном со свежими фруктами, и делились с нами, кому посылки не приходили - с белорусами, украинцами, татарами, чувашами. Мы, в свою очередь, не оставались в долгу, когда удавалось вырваться из казармы в самоволку и купить халвы, конфет - подушечек, печенья или семечек. В самоволку убегали обычно через двери кухни, выходящие в переулок, предварительно напялив на себя противогаз и одолжив за будущую мзду у дежурного повязку, маскируясь таким образом под посыльного за командиром. Пару раз мне такой маневр удавался, на третий раз не повезло: пока я бегал в ближний киоск за халвой, а там её уже не было, так что пришлось бежать в дальний и там отовариться, дверь на кухню какой-то хмырь запер изнутри. Пришлось идти через центральную арку в здании казармы, перед которой выстроился полковой оркестр и несколько офицеров в ожидании подхода батальонов с учения на обед. Я подтянулся, отбивая шаг и отдавая честь, намеревался прошмыгнуть бойко в ворота мимо этой группы, когда один из офицеров задержал меня рукой за рукав, достал из кармана ножницы и простриг мне сзади аккуратно зашитый мною шов шинели сверху до самого хлястика - под офицерскую шинель - и молча, погрозив мне пальцем, отпусти на свободу. Я был рад - легко отделался, иначе несколько суток гарантированно просидел бы на "губе".

По субботам нас обычно строем водили в городские бани, чаще всего в одну из лучших - римскую парную и на камне. Когда всей ротой, когда отдельно, повзводно. Туда и обратно налегке, только с узелком белья подмышкой, строевым шагом и с песнями. Запевала звонким голосом затягивал:


Не забыть нам годы боевые

И привалы у Днепра,

Завивался в кольца голубые

Дым махорки у костра.

Взвод хором подхватывал, чеканя шаг:


Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой

Вдаль глядят дозоры зорко -

Мы готовы в бой,

Мы готовы в бой!


А следующий взвод тянул свою:


Белоруссия родная,

Украина золотая,

Ваше счастье молодое

Мы стальными штыками защитим!


Был у нас во взводе второгодник сержант Мамыкин, добродушный увалень, сильный, как вол, и такой же тупой, с толстым носом и, как у вьюна, маленькими неподвижными глазками на белобрысом безбровом лице. Как он к нам попал и почему - неизвестно. Только он был во всей роте притчей во языцех своей феноменальной неспособностью к строевой подготовке. Кто с ним ни бился, ничего не получалось. Даже мне, как отличнику боевой и политической подготовки комвзвода поручил научить его ружейным приёмам, отдаче чести, подходам и поворотам при докладе и возвращении в строй. Два вечера я потратил с ним напрасно. Теперь этот Мамыкин мылся с нами в бане под душем, а кто-то из ребят не выдержал, подошёл к ротному лейтенанту, потихонечку сказал, кивая на Мамыкина: "Товарищ лейтенант, посмотрите у Мамыкина какие колокола и било..." - "Вот именно, что било у дебила. Дурное дерево всегда в сук растёт", - и отвер-нулся в сторону, продолжая усиленно намыливать свою чёрную шевелюру.

Приобщали нас и к европейской культуре, но как-то своеобразно. На октябрьские праздники и под Новый 1941-й год большую часть нашего взвода - отличников боевой и политической подготовки - водили на первый сеанс в театр оперетты и на музыкальный концерт в филармонию. Помнится, нас ввели в зал до начала концерта и усадили вдоль левого прохода. Сбоку шла анфилада белых мраморных колонн, между которыми от потолка до пола свисали тёмно-синие бархатные полотнища драпировки стен. Мы сидели, занимая четыре глубоких бархатных кресла с подлокотниками. Казалось, походная колонна пришла зачем-то сюда и здесь уселась отдохнуть. Музыканты пиликали, настраивая свои инструменты, а мы, в шинелях с туго затянутыми ремнями, вертели во все стороны своими стрижеными головами, пытаясь разглядеть бело-золотую лепнину и изображения каких-то ангелов на потолке зала, бархатные ряды амфитеатра, ярусов и лож, в которые по звонку повалила разнаряженая, сверкающая украшениями и благоухающая дорогой парфюмерией театральная публика. Потом постепенно погасли люстры, оставив свет только на сцене, где сидели ряды мужчин и женщин в одинаковой одежде и с серьёзными лицами водили смычками по своим инструментам под взмахи дирижёрской палочки мужчины в пиджаке с длинными фалдами, извлекая из них довольно приятные и стройные звуки. Пиликали они с полчаса, мы уже стали клевать носом, когда люстры снова зажглись и нам раздалась команда офицера: "Встать! На-ле-во! На вы-ход, ша-гом марш!" И мы очутились на улице, строясь в колонну по четыре и направляясь в полк.

Когда, вместо занятий, формировались во взводе группы для несения патрульной службы в городе, каждый из нас норовил попасть в такую группу. Ходили по улицам города, заглядывая в небольшие магазинчики и пивные, куда иногда просачивались с улицы группки солдат с увольнительными записками и одиночные самовольщики. Их проверяли, забирали, отводили в комендатуру, где с ними проводили некую "работу". Такие походы были поучительны и очень интересны, так как мы могли изнутри наблюдать жизнь и быт города, в котором проходила наша служба. Особенно красочны и необычайно захватывающие своим пёстрым и разнообразным видом были большие ярмарки, на которые стекался со всей округи всякий люд со своим товаром. Кого здесь только не увидишь - и румына, и мадьяра, и поляка, и гуцула, и русина, и еврея - и все в своих праздничных одеяниях, своими кучками, со своими товарами, своими говорами. Гоголевская Сорочинская ярмарка вряд ли чем превосходила многодневные Черновицкие ярмарки.

Весна 1941 года в Северной Буковине началась как-то стремительно и бурно. В одночасье зазеленели буковые леса на холмах, окружающих город, зацвели повсюду буйным цветом сады в долинах, весело покатил свои воды Прут. Был конец марта, яркий и теплый. Мы сидели на зелёном холме над городом, любовались равнинными далями по ту сторону реки, там и сям разбросанными небольшими селениями и одиночными домиками, утопающими в зелени садов. Даже неадекватный помкомвзвода Савлаев стал добрее и покладистее. Наш командир отделения мл. сержант Чмерук, пошептавшись с Савлаевым, отправил вниз, к вокзалу, двоих дружков - грузина Гугушвили и абхазца Цомая - и они вскоре притащили две бутыли кислого вина, оплетённые лозой. У меня в ранце два килограммовых брикета брынзы и ломоть ситного хлеба кстати пришлись к этому вину. Мы вспомнили наших ребят из взвода, вчера отправленных в город Перемышль в дивизионную школу младшего комсостава, а завтра предстояло новой группе отправиться в военные училища, о чём намекал комроты.

И кто бы мог подумать, что через три года, в марте 1944 г., я снова попаду сюда в составе 24-й Железной дивизии, буду пробираться ночью вместе с моим начальником майором Бородиным Д.И. по этому железнодорожному мосту через р. Прут, взорванному немцами перед натиском советских войск. И ни у кого тогда и в мыслях не промелькнуло дикое и невероятное известие, что в июле 1941 г. наш комдив 60-й горнострелковой дивизии генерал-майор Салихов, его заместитель по политчасти и начальник штаба будут расстреляны в качестве козлов отпущения за собственное бездарное руководство военными операциями на западном фронте генштабом во главе с Верховным Главнокомандующим И.В. Сталиным.

А пока что поезд вёз нас, группу солдат 1-й учебной роты 194-го полка, в числе которых был и я, в Киев, в Киевское пехотное училище.

г. Обнинск, 05.03.02

Назад | Содержание | Вперёд