ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ

Урал - Жигули - Москва

Назад | Содержание | Вперёд

В августе 1941 г. Ленинградское Краснознамённое пехотное училище имени С.М. Кирова эвакуировалось из прифронтового Ленинграда в г. Березняки на северном Урале. Накормленные и отдохнувшие за неделю после боёв на лужском оборонительном рубеже и в окружении, из которого вырвалось не всё училище, первокурсники приободрились. До Вологды эшелон ещё провожали немецкие истребители, а далее всё пошло спокойно, будто нигде и войны нет. Мимо вагонов справа и слева проносились остроконечные еловые и сосновые леса, нетронутые полустанки, небольшие сёла с темными бревенчатыми домами, крытыми серой дранкой. В вагонах стали раздаваться смех, песни, анекдоты. В вагоне нашего разведвзвода штатными запевалами были курсанты Маценко из Полтавы и Зырянов из Рязани. Их не нужно было долго упрашивать, они охотно затягивали то одну, то другую "строевую" или "гражданскую" песню. Вот и сейчас затянули знакомую всем песню, с которой и время проходит быстрее, и настроение поднимается, и взвод принимает активное участие:

      На восток мы завтра улетаем.
      Самолёты ходят поутру.
      Там течёт Амур - река родная
      Нашей Волге, нашему Днепру.
      Летим мы, товарищ,
      Дорогой высокой
      Наш путь над тайгою пролёг.
      Байкал наш глубокий,
      Амур наш широкий,
      Наш дальний советский Восток.


Вот прогромыхал мимо г. Киров (Вятка). За ним г. Молотов (Пермь), а поезд уходит всё дальше и дальше на восток. Никто не знает, куда нас везут и где выгрузят - военная тайна. Наконец переехали через реку Кама и остановились в г. Березняки. Здесь разгрузка. От станции нас повзводно повели в лагерь, расположенный в нескольких километрах севернее города у подножия западного отрога Урала, на пустом месте.
Лагерь обнесён кругом высоким забором из колючей проволоки. В заборе широкие ворота и деревянная проходная. По углам сторожевые вышки. Внутри обширного двора ряды деревянных бараков, несколько бараков оштукатурено жёлтой штукатуркой.
Нашему взводу отвели место в одном из больших бараков. В бараке с двух сторон вдоль стен двухэтажные нары с дощатыми настилами, с проходом посредине и выходами в обоих концах барака. Один дальний выход, через который обычно направлялись в общественную уборную, заканчивался большим тамбуром с двумя дверями слева и справа. За дверями находились комнаты для посетителей и для оперработника, с отдельными выходами на улицу. В одну из этих комнат обычно и ныряли "стукачи" из зэков для доклада, получения очередного задания и мзды за свой нелёгкий и опасный "труд". Никаких постелей. Никакой мебели. Вверху под потолком болтается ряд голых электрических лампочек. Здесь до нас, видимо, жили зэки, но давно ушли. Везде пыль и мерзость запустения. Нам приказано заготовить мётлы из березняка, всё привести в божеский вид. Вместе с ветками пожелтевшего березняка прихватили по хорошей охапке лапника - это будет нам постель пока не подвернётся что-нибудь получше. С дороги животы у нас подтянуло, а обеда что-то не предвидится. Ребята чертыхаются, с озлоблением скребут нары, полы, выносят во двор на кучу мусор. Когда человек голодный, время тянется бесконечно долго. Привезли бочку воды, разнесли в вёдрах по баракам. Слава богу, хоть водицы можно похлебать. Но это только усиливает голод. Уже под вечер поступила команда на выход, с котелками. Во дворе стоит в двуконной упряжке полевая кухня. От неё тянет теплом и горячей едой. В котелки нам по большому черпаку повар наливает густой и дымящийся суп-пюре гороховый. Без мяса и без масла. После того как котелок вылизан до блеска, туда же по черпаку чаю не известно с какой заваркой и по паре кусочков сахара. Но и на этом спасибо. Теперь жить можно, хоть и не очень сытно. Первую ночь проспали, не раздеваясь, сняли только ремни и сапоги. Укрывшись шинелями, набив лапником пилотку и использовав её вместо подушки, как-то провалились в сон. По "казарме" сквозь щелястые стены гуляют холодные сквознячки. Дежурные мёрзнут, согреваясь пробежками по длинному проходу с одного конца в другой. Утром горнист просигналил "подъём" и тут же вслед за ним по баракам дежурные прокричали петухами: "Рота! Подъём! Выходи на зарядку!"

И пошло-поехало! Весь день колготня, какие-то построения, передвижения, переклички, назначения. Постепенно всё определилось, оформилось, стало притираться, прилаживаться. Выдали оружие и снаряжение. За постельным бельём сходили в город. Попутно в городе заглянули в магазин, нет ли чего съестного. На пустых полках красуются в два ряда баночки с крабовыми консервами в этикетках с красным крабом и надписью "снатка". Под рядами баночек красуется выцветший, засиженный мухами рекламный плакат: "Всем попробовать пора бы как вкусны и нежны крабы". Цена за баночку 42 р. - месячное денежное довольствие курсанта. Правда, нам ещё только обещали выдать сразу за июнь - август, если деньги поступят. А пока мы довольствуемся только тем, что в свободное от занятий время уходим в ближние леса с мелкокалиберками "на охоту". Никакой дичи не попадается. Она ушла подальше от голодных людей за Урал. Мы радуемся, если удаётся подстрелить ворону или коршуна - всё же мясо. Это вам не головастики в лесном ручье под Ленинградом. Эту "дичь" можно запечь в костерке и слопать без соли со всеми косточками, за моё почтение. Было бы только её побольше да почаще.

Однажды, где-то в середине сентября, вернувшись после полевых занятий в свою "казарму", мы были приятно удивлены переменами: вместо лапника на нарах лежали ватные матрасы, застеленные чистыми простынями и шерстяными одеялами б/у, а также перьевые подушки в белых наволочках. Прошёл слух, что этим добром поделился с нами один из заводов города, откликнувшись на просьбы начальника училища полковника Мухина. Улучшилось положение и с питанием: по приказу Мухина конфисковали для курсантов чью-то баржу с продовольствием. Пайки были скудные, но достаточные, чтобы не испытывать постоянного голода.

Стали закручивать гайки, чтобы подтянуть дисциплину и отучить курсантов и младший комсостав от сквернословия - довольно прилипчивой холеры, поголовно коснувшейся всех за время пребывания на фронте. При этом часто перегибали палки и достигали обратных результатов. Так, однажды после ужина наш взвод вывел на вечернюю прогулку перед отбоем вновь назначенный к нам пом. ком. взвода старший сержант, фамилию которого я не сохранил в своей памяти. Покрутив нас по вечерней дороге за зоной, покомандовав "строевым шагом, выше ножку!", он решил поупражняться в строевой песне. Песня не шла. Сержант злился, командовал: "Взвод! Бегом марш!" - и сам припускался впереди взвода бегом, пока не уставал. Затем подавал команду: "Шагом марш! Запевай!" Никто не откликался. Опять пробежка до упора, опять команда: "Запевай!" - и тот же результат. И так раза три или четыре. Потом его осенило: после повторной пробежки скомандовал: "Зырянов! Запевай!" Длинный правофланговый Зырянов запевает:

      Осень поздняя,
      А у меня на сердце лето,
      Что, конечно, я,
      Пускай завидуют невесты,
      Умываюсь одет.
      Спешу я с ней побыть наедине.
      Тёмная ночка покроет всё,
      Не выдаст нас, и будет точка.
      Взвод отдельными голосами поддержал запевалу:
      У самовара я и моя Маша,
      А во дворе совсем уже темно.
      Как в самоваре закипит кровь наша,
      А месяц смотрит ласково в окно.

      А Маша чаю наливает,
      А взор её так много обещает.
      У самовара я и моя Маша
      В прикуску чай пить будем до утра...


"Отставить песню! Курсант Зырянов, 10 суток ареста за хулиганство! Повтори!" - командует сержант. И тут от Зырянова мы слышим: "А хрен тебе! Не имеешь права!"

Действительно, по уставу строевой службы Красной Армии командир взвода имел право накладывать взыскание до пяти нарядов вне очереди и до трёх суток ареста. Это мы точно знали, выучили назубок свои права и обязанности.

Задохнувшись от злости, сержант командует: "Взвод! Бегом, марш!" Правофланговый Зырянов делает правое плечо вперёд и взвод вместе с ним бежит в ворота лагеря, оставляя позади одного сержанта. Потом разбор инцидента с командиром роты капитаном Семёновым. Тот снижает Зырянову наказание до уставных трёх суток. Через неделю, на тактических полевых занятиях, Зырянов подбрасывает взрывпакет под задницу ст. сержанту, когда тот по нужде присел под кустиком со спущенными штанами. Комроты всыпал Зырянову на полную катушку 10 суток.

Во второй половине октября 1941 года на северном Урале стало уже довольно холодно. Курсантов перевели на зимнюю форму одежды. Стали поговаривать, если не к октябрьским праздникам, то к Новому году наш курс выпустят лейтенантами на фронт, а вместо нас наберут новичков - призывников. Но мы этого момента не дождались. Из Москвы, из Главного разведуправления Красной Армии, в училище приехали два офицера - капитан и майор - просеяли нашу роту и увезли с собой в Москву человек 20 или 25, в том числе и меня. На вокзале в Березняках перед отходом поезда у нашего вагона был выстроен духовой оркестр училища. С напутственными речами перед нами выступили сам начальник училища полковник Мухин и его замполит полковой комиссар Завалишин: " Несите высоко и гордо славное звание «кировцев», берегите честь фронтовиков-ленинградцев!.."

Москва встретила нас холодными ветрами, гнавшими по улице клубы пыли и обрывки бумаг. Разместили нас в Лефортове в Красноказарменном городке, объявили, что мы теперь слушатели Военного института иностранных языков Красной Армии, факультета западных языков.

Начальник факультета генерал-майор Биязи с массивным подбородком на бритой дынеобразной голове, чем-то очень похожий на газетного итальянского дуче Муссолини, вместе с батальонным комиссаром факультета Шустовым внимательно и придирчиво осмотрели каждого из нас, вытягивавшегося при их приближении по команде "смирно" в двухшеренговом строю. Осмотром остались довольны: ни к форме, ни к виду, ни к выправке нельзя было придраться. Поздравили с прибытием на новое место службы, пожелали успехов в учёбе и дальнейшей военной подготовке, кратко ознакомили с историей создания и задачами военного института. Представили назначенного нашим командиром роты сорокалетнего, хмурого на вид, капитана Веклича.

После осмотра - парикмахерская с каким-то старым евреем, баня со сменой нижнего белья, размещение в казарме и прочая суета солдатской жизни.

В большой институтской столовой за столиками на 4 человека со скатертями (не клеёнками!) и приборами с графинчиком уксуса, баночками горчицы, перца и соли, вместе с курсантами сидели и обедали преподаватели, большинство гражданских лиц. Отдельным цветником сидели девицы в военной форме с разно-мастными по цвету волос и форме причёсками - тоже военные курсанты, - беззастенчиво бросая в нашу сторону любопытные взгляды, шушукались между собой, хихикали в ожидании обеда.

По сравнению с тем, что мы имели в своём училище в Березняках, обед показался нам праздничным, вкусным, сытным и обильным. Вот так бы сидел здесь и не вылезал из-за стола, если бы не команда: "Встать! Выходи строиться!" - спустила нас с небес на грешную нашу землю.

На второй день после завтрака нас, ленинградских курсантов, выстроили во дворе и пожилой интендант, подойдя к строю и тыкая в грудь курсанту, возле которого останавливался, отобрал четырёх человек, остальных распустил. Ими оказались я, Славка Пустынский, Стёпка Стеценко и Фанька Скиданов. Все разные по росту, внешнему виду и форме: я - поджаристый, чернявый, гибкий; Пустынский - помесь поляка и еврея - чуть сутулый, с выпученными голубыми глазами и развёрнутыми в постоянной улыбке толстыми губами; Стеценко - приземистый, широкоплечий, с бычьей шеей и крупной светловолосой головой как у писателя Гиляровского; Скиданов - высокий, некрасивый, с широко расставленными зелёными глазами на веснушчатом лице с широким тонкогубым, как у лягушки, ртом. Диву даёшься, по каким таким признакам отбирал нас интендант. Тем не менее, нас погрузили в кузов бортовой трёхтонки и повезли по Москве на склады, где интендант получал какие-то грузы, а мы их таскали и укладывали на машину. На одном складе интендант получал большие рыбины - холодного копчения кету, 12 штук. Пустын-ский, незаметно от интенданта и кладовщика, успел добавить в фанерный ящик, где лежала уже взвешенная рыба, тринадцатую и потащил ящик на машину. Там он свою добычу перепрятал под свёрнутый брезент и, как ни в чём ни бывало, вернулся на склад за новым грузом.

На хлебозаводе грузили мешки с мукой, печёным чёрным и белым хлебом. Под конец погрузки средних лет женщина, вся в муке на белом халате и добром светлоглазом лице, сунула мне в руки два больших белых засохших батона, тихо шепнула "спрячьте". Я сунул батоны под шинель, отпустив ремень, чтобы не было так заметно. Машину доставили в Тушино, где разгрузили в трюмы стоявшего у причала небольшого белого парохода. Там же, за ящиком с песком на палубе, упрятали мы рыбину и два сухих батона. К вечеру вернулись в казарму уставшие и голодные. Па кухне интендант вместе с нами пообедал и заодно поужинал. Уже под утро нас на машинах отвезли в Тушино и погрузили на знакомый нам пароход. Всех курсантов - мужчин разместили внизу в трюме, женщин и начальство – в каютах наверху. Пароход, гуднув три раза, медленно отвалил от причала и вошёл в первый шлюз канала Москва - Волга. Только закрылись ворота шлюза и пароход очутился в длинной и высокой ловушке, из которой даже не видно было его верхних труб и надстроек, раздалась команда "воздух". Мы двинулись было из трюма вверх, но нас остановил часовой и команда по радио: "Всем оставаться на своих местах! Не высовываться и замереть!" Послышались близкие взрывы бомб, рёв самолётов, треск зенитных пулемётов, частые выстрелы зениток. Немецкие самолёты бомбили Тушинский аэродром. Наш пароходик привалил одним бортом к стенке шлюза и замер, не подавая признаков жизни. Когда самолёты ушли, и прозвучала команда: "Отбой воздушной тревоги", - заработали насосы, в шлюзе забурлила вода, и пароход медленно отвалил от стенки шлюза, направился к открытым воротам второго шлюза. Так продолжалось несколько раз, пока не вышли на открытую воду. Был конец октября 1941 года, когда мы оставили притихшую Москву, которую видели только с борта нашей машины и запомнили тем, что на некоторых улицах лежали большие серые сигары заградительных аэростатов, удерживавшихся тросами ближе к земле.

Погода резко испортилась. Дул холодный северный ветер. Низко висели над рекой серые тучи, изливая на неё нескончаемые потоки нудного дождя. Пароход всё шёл и шёл, шлёпая по воде своими плицами лопастей, посылая гудки на пристани, мимо которых проплывал, не останавливаясь.

Ещё до дождя мы успели перетащить свою схронку с верхней палубы к себе вниз в трюм, где добавляли с удовольствием изрядные куски солёной красной кеты с белым сухарём к тем тоненьким бутербродам, что доставались нам на завтрак в столовой парохода. Почти весь день мы валялись на голых ватных матрасах в трюме на полу, вылезая только по необходимости наверх для принятия пищи и посмотреть, где мы находимся. Куда нас везут и зачем, никто не говорит, начальство отделывается односложно: приедете - увидите. Да и смотреть пока было нечего, из-за дождя и ветра берегов почти не видно, кругом сплошная серость да вода сверху и снизу, спереди и сзади, с обоих боков.

Но вот, где-то за Казанью, ветер утих, тучи ушли на запад, выглянуло солнышко, повеяло чуть ли не весенним теплом и мы, как весенние красно-рябые насекомые - казачки, повылезали из трюма на верхнюю палубу, озирая водные просторы и жёлтые берега в почти уже безлиственных прибрежных кустах и виднеющихся вдали бескрайних лесах. У всех поднялось настроение, на душе стало легко и радостно.
- Красота-то какая! - улыбаясь во весь рот, потягиваясь как молодой пёс только что выползший на волю из своей конуры, разводя в стороны руками, мечтательно заговорил чернобровый Маценко. И от избытка чувств запел во всю глотку:

      Из-за острова на стрежень,
      На простор речной волны,
      Выплывают расписные
      Стеньки Разина челны.

      Мы тут же подхватили шутливую припевку:

      - Лиза, Лиза, Лизавета,
      Я люблю тебя за это,
      И за это, и за то,
      Что почистила пальто.
      Соловей, соловей - пташечка,
      Канареечка жалобно поёт.
      Раз поёт, два поёт, три поёт,
      Перевернётся и поёт задом наперёд!


Вокруг нас быстро выросла толпа, явился даже батальонный комиссар Шустов, пошёл импровизированный самодеятельный концерт, в котором стали принимать участие и девчонки-курсанты. Без приказа. Без культорганизатора. Без массовика. По внутреннему молодому побуждению, от полноты жизни и чувств. С прибрежных рыбацких лодок на весёлый пароход смотрели с удивлением рыбаки, гадая, откуда это здесь взялась вдруг военная самодеятельность? Не к нам ли плывут военные артисты давать концерт? Долго ещё над Волгой раздавались песни, смех и гомон, а с рубки парохода нас уже поддерживала веселая плясовая музыка и русские народные песни, благо кто-то из начальства догадался прихватить из Москвы комплекты патефонных пластинок известного Апрелевского завода.

Вдали по левому борту показались горы, покрытые густыми тёмно-зелёными и рыжими лесами - Жигули. Справа впереди сбегали к реке, к пристани белые домики небольшого приволжского городка Ставрополя-на-Волге.

Пароход причалил к пристани. Началась разгрузка. Откуда-то из города на пристань потянулись пароконные колхозные телеги и несколько грузовых машин. Мы вместе с рабочими-грузчиками выносили из трюмов, палуб и кают всё то, что нам указывали интенданты, грузили на повозки и машины и отвозили в город на какой-то склад. Девчонки и штабное начальство погрузились в несколько разболтанных старых автобусов и уехали куда-то в лес за город.

Когда ушли все машины и повозки, комроты капитан Веклич построил нас всех в колонну по четыре и повёл в город. В колонне кроме нашего ленинградского взвода оказалось ещё два взвода солдат, набранных из неизвестных нам частей. Взводами командовали старшие сержанты и старшина роты. Нас разместили недалеко от центральной площади на втором этаже старинной приволжской гостиницы - двухэтажного белого здания с магазинами на первом этаже и складами в сводчатых подвальных помещениях. Взводы располагались в больших спальных комнатах на 40 человек, с железными кроватями, тумбочками, табуретами и несколькими столиками. Во второй комнате размещался учебный класс со школьной доской, длинными чёрными столами и скамьями по обеим сторонам столов и закрытыми шкафами для учебных пособий. В конце длинного коридора с одной стороны располагалась двухкомнатная квартира командира роты, в которой проживал капитан Веклич со своей рыжей некрасивой женой, с другой стороны - каптёрка старшины, комнатушки взводных сержантов и пирамида для оружия под замком и крышкой. Возле пирамиды постоянный пост с часовым при винтовке. Часовыми в основном назначались курсанты-ленинградцы, понюхавшие вдосталь пороха на фронте и знающие уже почём фунт лиха. Помещения хорошо протапливались даже в лютые морозы, так что мы не знали, что такое холод в помещениях.

Штаб училища, его службы, преподавательский состав и девушки-курсанты разместились в зданиях бывшей кумысолечебницы в густом сосновом бору в 5-ти километрах от города. Из города к кумысолечебнице вела через открытое поле грунтовая дорога, которая через несколько километров терялась в густом и тёмном сосновом бору, упираясь в высокие плотные деревянные ворота с калиткой и проходной. Такой же плотный и высокий, крашенный в зелёный цвет под сосновый бор, тянулся забор с колючей проволокой наверху и проводами охранной сигнализа-ции по периметру всей кумысолечебницы. Здесь мы проводили почти всё своё время на занятиях, здесь же питались в общей столовой, здесь получали медицинскую помощь в здравпункте и несли караульную службу по охране внешнего обода территории училища и внутреннего пропускного режима. Ходили мы всё в той же своей курсантской форме с трафаретами ЛКПУ в петлицах, в тех же х/б, кирзачах, серых в рыжину шинелях и островерхих будёновках с большой матерчатой звездой и меньших размеров металлической красной звёздочкой с серпом и молотом на ней над коротеньким козырьком. На холодную погоду под шлем, где свободно гулял вокруг шеи ветер, как бы ты не застёгивал на две пуговицы длинные наушники, свисающие на воротник шинели, выдавался подшлемник – полушерстяной чулок с прорезью для глаз и носа. Наряд дополняли байковые рукавицы с двумя пальцами - для большого и указательного, чтобы можно было нажимать курок винтовки, не снимая рукавицы. Тепла они никакого не давали. Раз в десять дней ходили в городскую баню со сменой нательного и постельного белья. Сапоги всегда содержались в чистоте и порядке, отдирали от грязи, густо смазывали серым страшно вонючим рыбьим жиром, от которого во всей казарме стоял крепкий до тошноты запах. Зато в такой обуви можно было смело шагать по лужам и осенней грязи, не боясь промочить ноги. Раз в неделю - на стрельбище за город.

В конце ноября установились крепкие морозы, лёг плотным слоем снег, а вскоре и Волга стала. По льду ходили на ту сторону, в Жигули, заготавливали на зиму дрова. Колхозные обозы доставляли их через Волгу в город в казарму и в кумысолечебницу. Пилить дрова в сосновом бору вокруг кумысолечебницы было строжайшим образом запрещено, если это были даже поваленные деревья, чтобы не демаскировать "важный военный объект". С местным населением мы практически не имели никаких контактов и никакой связи. Как и положено в разведке, каждый знал только очень узкий круг лиц, с которым вращался ежедневно. Мы знали только тех, кто был в нашем взводе, да преподавателей и наставников по отдельным дисциплинам. Каждый взвод и каждая группа держались обособленно. Виделись только в столовой во время приёма пищи, причём все группы сидели в разных местах, отделённые друг от друга столами преподавательского и начальствующего состава. Общих мероприятий типа праздников никогда не проводилось - ни кино, ни концертов, ни танцулек. Деньги нам тоже не платили, поэтому не было нужды бегать в город в самоволку. Кормить стали очень скудно по тыловой норме. Из местных колхозных ресурсов мало что поступало к нашему столу, разве что серая кислая капуста, картошка, свекла и чёрный хлеб. Сильно ощущалась нехватка мясных и рыбных продуктов. Зато нагрузки физические и психологические были что надо. Выполнение заданий часто затягивалось до двух часов ночи, никто не гнал курсантов в постель после отбоя, наоборот поощрялось самое малое стремление курсантов к учёбе. Всего этого не выдержал наш весёлый запевала Зырянов. В сере-дине декабря он совсем свихнулся, так что его отправили в областной центр город Куйбышев, якобы в психушку. Оттуда он к нам больше не вернулся.

Зима 1941 г. была лютая. В декабре морозы стояли до -53°С, -54°С. Стволы сосен лопались, будто взрывались снаряды. Теперь мы не ходили строем из города на занятия в лес, в кумысолечебницу, а всю дорогу в 5 км бежали толпой, опустив голову и смотря только под ноги, чтобы не сбиваться с пути. В вестибюле училища медики и нач. училища генерал Биязи хватали каждого вбегавшего, отводили в здравпункт, оттирали, смазывали обмороженные места. В конце концов пришлось на неделю отменить всякие занятия и запретить покидать казарму. Старшина роты с двумя дежурными в валенках, полушубках и меховых гражданских шапках доставляли из общественной столовой горячую еду в термосах прямо в учебные классы казармы. Часовых выставляли всего на полчаса в длинных тулупах и огромных валенках. В лесу появились голодные волки, подходили близко к жилью, приходилось отгонять их выстрелами из винтовок. Из-за этого стали удваивать караулы. Такое безобразие в природе повторялось циклами все зимние месяцы.

В феврале из нашего взвода создали 3 или 4 группы поисковиков по 5-7 человек. Снарядили нас маскхалатами, лыжами, автоматами, тёплыми куртками и валенками и на трое суток отправили по окрестностям искать диверсантов - парашютистов, якобы высадившихся где-то поблизости от города. Пришлось исколесить много километров по перелескам и оврагам в поисках этих диверсантов. Но мы так никого и не нашли. Прошёл слух, что советское правительство из Москвы выезжает в Куйбышев, и поэтому немецкая разведка усилила свою подрывную работу. Зато в эти трое суток нас усиленно кормили белым хлебом, мясными консервами, сливочным маслом. К чаю выдавали большие куски колотого сахара - рафинада. Часть этого пайка мы оставляли, чтобы поделиться с теми ребятами, которые не были задействованы в поиске.

В повседневной сутолоке, тренировках, занятиях классных и на стрельбищах мы почти не заметили, как пришла весна, как вскрылась ото льда Волга, как прошло половодье. Заметили только, что с теплом уехали от нас и группы девчонок, но когда, как и куда никто не говорил, а наш ротный капитан Веклич строил удивлённое лицо - неужели уехали? В середине мая 1942г. тремя группами по 10-15 человек во главе с прибывшими офицерами из Москвы нас поездом вывезли в Москву. Не помню, чтобы была какая-то экзаменационная комиссия. Всё было заранее определено и заготовлены соответствующие документы.

В Москве нас в здании Главного разведуправления Красной Армии экипировали в новенькое офицерское обмундирование со скрипучими кожаными ремнями, хромовыми сапогами и двумя лейтенантскими красными кубиками в петлицах. Выдали личное оружие - пистолеты "ТТ" с двумя обоймами патронов. Разместили в большой комнате в Перекопских казармах на Садово-Спасской улице, откуда ходили на обеды - ужины в столовую ГРУ на ул. Фрунзе недалеко от Ленинской библиотеки. В этих казармах в течение почти двух недель мы ждали своего назначения. Здесь же нам впервые выдали офицерское жалование. За май 1942 г. по 1500 р., включая какие-то "подъёмные". В первый же день нашего прибытия в ГРУ назначение получил лейтенант Келлер и куда-то выехал. В столовой мы сидели двумя столами. За одним столом я, Пустынский, Лобушко и Маценко, за вторым - Живов, Грач, Скиданов и Стеценко. Эсс сидел в группе других за третьим столом. На вторую неделю второй стол, а с ними и Эсс, получил назначение и куда-то убыл. На наши расспросы ребята отвечали: "Не знаем ещё куда. Нам не сказали". Через два дня обычно тихие и немногословные официантки как-то уж необычно внимательно посматривали на нас, усиленно подкладывая нам лишние котлеты, компот, предлагая дополнительные булочки. На мой вопрос, что, мол, вы вдруг так засуетились и заухаживали за нами, одна чернявая молодка шёпотом ответила: "Жалко вас. Вот те ребята, что сидели за вторым столом, позавчера вылетели куда-то под Псков и, говорят, на место не прибыли. Полагают, попали к немцам...". Два дня мы ходили, как в воду опущенные. На третий день в отделе кадров дали мне направление в 52 с.д. и талоны на питание, отоваривать которые полагалось на пунктах питания при комендатурах. Из Москвы во второй половине мая 1942 г. я выехал на попутках в город Кинешму на Оке, где и нашёл штаб этой славной когда-то дивизии, про которую часто пели строевую песню:

      Пятьдесят вторая – боевая
      Стрелковая дивизия идёт в поход,
      Развевайся знамя, Родина за нами,
      За Родину, за Сталина, полки - вперёд!


Теперь эта дивизия имела жалкое состояние: сильно потрёпанная в непрерывных боях она фактически осталась без оружия и в Кинешме пополнялась людьми и вооружением. Не прошло и недели, как её перебросили под Калинин, бывший г. Тверь, на Калининский фронт. Здесь меня сразу "женили", дали дивизионный взвод разведки в 24 чел., из них три сержанта - командиры отделений. Взвод вооружили карабинами и автомата-ми ППШ более надёжными и удобными по сравнению с прежними ППД. Дивизия заткнула собой какую-то брешь в обороне и обороняла участок фронта в несколько километров: рыла окопы, строила укрепления, ставила проволочные заграждения, минные поля. Одновременно пополнялась людьми и вооружением. Мой взвод носился днем и ночью между отдельными опорными пунктами, наводил шум, создавал видимость активной обороны. За два месяца такой собачьей жизни мы почти выдохлись, валились с ног, и нам уже не приказывали – просили там-то и там-то "пострелять - пошуметь". Немцы избрали такую же тактику и активных действий не предпринимали.

Однажды, где-то в середине июля, возвратясь в расположение штаба дивизии после очередной "вылазки", я застал незнакомого офицера с одной шпалой в петлице. Он сидел у моего начальника разведки - ст. лейтенанта - и при моём появлении, внимательно оглядев меня с ног до головы, проговорил: "Это и есть лейтенант Кружко?" - Ст. лейтенант подтвердил кивком головы. И тогда ко мне: "Соберите свои вещи. Поедете со мной в Москву. Документы ваши у меня".

На машине мы выехали в Москву в ОК ГРУ. Опять меня поселили в знакомые мне Перекопские казармы и кормили в той же столовой на первом этаже жёлтого многоэтажного здания. Кто и какие виды насчёт меня имел, мне не известно, только в один из дней июля 1942 г. меня вызвали в ОК, выдали направление в 207-ю стрелковую дивизию в г. Иваново, куда я и отправился. В Иванове вскоре нашёл штаб дивизии, откуда направили в 594-й стрелковый полк этой дивизии.

г. Обнинск, 07.04.02 г.

Назад | Содержание | Вперёд