ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ

Сталинград

Назад | Содержание | Вперёд

Каждый мнит себя стратегом, Видя бой со стороны.
Шота Руставели

Это слово ещё не звучало в сводках Совинформбюро, а в огромном котле уже кипело и бурлило крутое варево, которое вскоре придётся расхлёбывать и нам и немцам.

В июле 1942 г. из Москвы я на попутных машинах выехал в г. Иваново к новому месту службы. Не долго блуждая по городу, нашёл штаб 207-й стрелковой дивизии, получил направление в 594-й стрелковый полк. Стал расспрашивать, как до него добраться. Подошёл интендант, обрадовался: "Ты, значит, в наш полк? Вот хорошо! Бери эти накладные и на склад. Получи 12 полевых кухонь и с ними в полк. Там уже стоят колхозные повозки, спросишь деда Иванова. Кухни сдашь комполка полковнику Худолею. Я буду завтра с машиной. Получу только продукты и обмундирование".

Ехали всю ночь по просёлкам и перелескам, временами перекликаясь, не отстал ли кто. Дорога пошла на косогор. Справа, низко над землёй, появился большой тёмно-серый "Дуглас". Вдруг он резко пошёл вниз. Раздался взрыв, густые клубы огня и дыма. Мы долго стояли ошарашенные, смотрели, как догорает самолёт.

Приехали в штаб полка. Отыскал полковника Худолея. Доложил по форме. Полковник Худолей, грузный мужчина лет сорока или больше, в зелёной пограничной фуражке и с четырьмя шпалами в петлицах, молча пробежал глазами моё направление, представил двух рядом стоявших офицеров, тоже в форме пограничников: "Старший лейтенант Карпенко - начальник штаба полка. Старший лейтенант Павленко - помначштаба по разведке. Поступаете в его распоряжение", - и ушёл по своим делам. Мы, как незнакомые собаки, присматривались, принюхивались друг к другу. Карпенко поджаристый, выше среднего роста, весь чёрный как цыган, сыпал шутками и прибаутками. К нему то и дело кто-то за чем-нибудь обращался. Он отдавал распоряжения, от некоторых отделывался шуткой: "А нэ сказать тоби чого-нэбудь на чэ? А чы нэ пишов бы ты к чортовий матэри!"

Павленко в том же возрасте, но более грузный и медлительный, блондин с задумчивыми серыми глазами. От Павленко я узнал, что полк ещё только формируется. В основном из бывших пограничников, снятых с южных погранзастав; из разбитых пехотных частей и аэродромных служб, лишившихся своих самолётов и аэродромов; из тюремных заключённых с большими сроками отсидки, кто заявил о желании искупить свою вину на фронте. Пополнение поступает слабо, нет офицерского и сержантского состава. Часты побеги, особенно из бывших заключённых. Недавно двоих поймали аж под Шуей, остальные пятеро ушли.

В мою задачу входило формирование и обучение взвода полковой разведки, командовать которым поручено младшему политруку, недавно прибывшему из курсов "Выстрел" безусому худенькому пареньку, почти мальчику. В сосновом густом лесу, в шалашах и землянках, выстроенных на скорую руку, размещался весь личный состав полка. Штаб и все его службы находились в деревянном бараке, видимо, освобождённом от пионерлагеря. По опушке леса проходил недавно выстроенный забор из колючей проволоки, вдоль которого прогуливались часовые. Распорядок дня строгий: подъём в 6 утра, отбой в 11 вечера. День под завязку загружен разными работами и обязанностями. Во взвод разведки удалось набрать около 20 человек, столько же во взвод автоматчиков, охранявших штаб. Начало поступать и вооружение - новенькие автоматы "ППШ" и карабины. Каждый день проводились стрельбы, бросание гранат "Ф1" или попросту лимонок, "РГД" - ручных гранат Дегтярёва, "ПРГД" - противотанковых ручных гранат Дегтярёва и другое. Всё чаще стали практиковать посадки и высадки на "Дугласы", размещавшиеся неподалёку на полевом аэродроме. Прошёл слух, что из полка хотят сделать воздушно-десантную бригаду, но пока что-то не заладилось.

Погода в августе 1942 г. стояла сухая и жаркая, что было нам наруку, поскольку мы жили в шалашах, крытых лапником. Павленко чаще всего уходил ночевать в деревню, растянувшуюся двумя улицами вдоль небольшой речушки. Вскоре он стал и меня брать с собой. Жили у какой-то попадьи в чистом и аккуратном доме под железом, с небольшим садом, огородом и несколькими сараями. Поначалу я даже стеснялся ложиться в непривычно чистую и мягкую постель с несколькими подушками и старинной деревянной кроватью. Такая же постель и кровать была у Павленко, поставленная вдоль окна на улицу. В небольшой уютной горнице с крашенными деревянными полами постоянно был полумрак, в углу возле икон горела синяя лампада. Когда мы поднимались в 5 утра, чтобы попасть к подъёму в часть, на столике у нас обязательно стояли две тарелочки, на них по паре яиц, по кружке холодного молока и по белой сдобной булочке. Саму хозяйку я редко когда и видел, с утра она выгоняла корову в стадо и уходила в колхоз на работу. Да и мы появлялись у неё не часто, скорее набегами. Наши вещмешки и шинели в скатках так и стояли в этой комнате у порога наготове.

В тот день уже к обеду мы полностью выложились на занятиях. После обеда прилёг я в шалаше на нары и, видимо, вздремнул. И видится мне закатное красное небо, и по нему плывут нескончаемыми треугольниками тяжелые бомбардировщики. Вот они уже близко ко мне... И тут сквозь дрёму слышу сигналы боевой тревоги. Вскочил, побежал к штабу. А там уже полным ходом идёт эвакуация: гудят машины, снуют повозки, строится пехота... Ускоренным темпом вся орава двинулась на станцию, началась погрузка на платформы и в вагоны. И прощай наша мирная тихая обитель на ивановской земле и добрая душа - попадья.

Ночью проехали Москву. Поезд идёт на юг, на Воронеж, занятый врагом ещё в июле. Повернули налево строго на восток. Кончились рощи и перелески, пошла ровная голая степь. На небе ни облачка, только жаркое солнце слепит глаза. Впереди нашего эшелона и сзади на расстоянии прямой видимости тоже идут эшелоны с войсками. Из штабного вагона я перешёл на платформу к артиллеристам, там обдувает ветерком и видимость во все стороны хорошая. А тут уже и стервятники не заставили себя долго ждать: тройка "мессеров" атакует наш эшелон. Мы огрызаемся из всех видов оружия и не даём самолётам близко подходить к составу. Бомбы ложатся вдоль полотна железной дороги, пули свистят над головой, дзенькают об металл вагонов. Самолёты отворачивают и удаляются на юго-запад. Составы то прибавляют, то сокращают ход, не останавливаясь. Проехали станцию Серафимович, справа вдали показалась река Дон. То ли от нервного возбуждения, то ли от молодой дури мы затягиваем: "По Дону гуляет..." А кто-то вопрошает: "Ну и что же?" "По Дону гуляет...". "Что ж ты врёшь!" "По Дону гуляет казак молодой!" Возле будки обходчика стоят и смотрят на нас кучка казаков, лица хмурые, недобрые. Одна бойкая баба в длинной юбке и кофте с рукавами, несмотря на жару, выкрикивает:

"Пойте, пойте! Вот вам немцы навтыкают!"

В ответ раздаётся от платформы автоматная очередь - и кучка народа, словно степные суслики, ныряет в щели у кирпичной стены дома. Станция Котлубань. Разгрузка идёт под непрерывными бомбёжкой и обстрелами. До станции Иловлинская движемся вдоль речки Иловля, притока Дона. То и дело слышны команды "Воздух!" - и колонна рассыпается во все стороны под рёв самолётных моторов, взрывы бомб и треск пулемётных очередей. Большинство бросается под обрыв берега речки и как раз под пули самолётов. Крики и стоны раненых, истошное ржание ошалевших лошадей, разбитые и перевёрнутые пушки, повозки, кухни. Первые и немалые потери.

Ездовые нещадно нахлёстывают лошадей, машины обходят, иногда задевая повозки, всё устремляется в балку "Солдатскую", позже переименованную в балку смерти, где сложили свои головы сотни наших бойцов. Немцы точно знают расположение всех балок, оврагов, скифских могильников и постоянно держат их под прицелом авиации и артиллерии. В воздухе над нами постоянно барражируют две "рамы" корректировщики огня "Фокке-Вульфы", фюзеляжи которых напоминают дверную раму. В нескольких десятках километров на восток видны всполохи огня и к небу поднимаются густые чёрно-серые клубы дыма, доносятся приглушенные расстоянием взрывы бомб и снарядов - это горит Сталинград, его нефтебазы и заводы. На дворе 28 августа 1942 года.

За 5 дней до нашего прибытия на фронт, 23 августа, 14-й танковый корпус 6-й армии генерал-полковника Ф. Паулюса клином вспорол нашу оборону и вышел на берег Волги в северной части Сталинграда, в районе поселков "Рынок" и Латошинка, но город занять не смог. Мы должны сбить этот клин с севера на юг, и нас сходу бросают в бой.

Головы не поднять, немецкие пулемёты покрывают всё поле. Жухлая трава и невысокий сухой бурьян - плохое укрытие для человека, распластавшегося на земле. Мы ползём гуськом друг за другом по небольшому углублению, видимо, старой, заросшей травой, борозде - впереди в каске батальонный комиссар Дынин - зам. комполка по политчасти, за ним в нескольких шагах я, дальше лейтенант - ПНШ-6 - пом. начштаба по шифровке. Пулемётная очередь идёт по нам. От красной трассирующей пули, неслышно пронёсшейся прямо под носом, в глазах красные искры и голова машинально отбрасывается кверху. Ощупываю нос, лицо - всё в порядке. Комиссар уже добрался в небольшое укрытие и осматривает каску, исцарапанную пулей. Оглядываюсь назад: лейтенант лежит неподвижно. Немного подождав, возвращаюсь к нему, отодвигаясь подальше от канавки. Пуля пробила лейтенанту висок навылет. Забираю документы и возвращаюсь к комиссару. Только сейчас спрашиваю его, зачем мы здесь. "Нет связи с батальонами. Нужно их отыскать и установить связь. Откуда стреляет пулемёт не видно, но откуда-то слева". Постепенно картина проясняется, натыкаемся на первых наших солдат, лёжа вгрызающихся в землю малыми сапёрными лопатками. К вечеру огонь несколько поутих и мы смогли вернуться к штабу полка, расположившегося в нескольких домиках станицы Котлубань. Вся станица забита войсками. Население ещё до боёв откатилось на север. На полях осталось много сельхозтехники, которую немцы умело использовали для создания своих огневых точек. На крытом току колхоза остались кучи зерна, которое стали растаскивать обозники, пока не организовали его охрану и вывоз на склады.

Котлубань - железнодорожная станция, связывает северный участок Сталинградского фронта со всей остальной страной к западу от Сталинграда. Сюда прорываются сквозь постоянные обстрелы и бомбёжки эшелоны с военными грузами. Отсюда они уходят обратно, увозя раненых и искалеченную военную технику. На станции почти не осталось ни одного уцелевшего здания или дома: всё разбито, разрушено, сожжено. Но станция живёт. Сапёры и железнодорожные войска регулярно исправляют разрушенные пути, заменяют разбитые рельсы и шпалы. Заделывают воронки, убирают разбитые вагоны и платформы. А на завтра всё повторяется. И так день за днём, неделя за неделей, каждый месяц, пока здесь идут бои.

Несколько в отдалении от станции станица Котлубань. Многие дома разбиты, сады и заборы поломаны, повсюду нарыты землянки и блиндажи, в которых ютятся не только постоянно меняющиеся составы военных людей, но и некоторые жители, не успевшие или не захотевшие уйти от своих родных насиженных гнёзд. В садах и балках находят приют многие обозы - телеги, лошади, грузовики и легковушки, тягачи и артиллерийские орудия. Всё это движется словно в гигантском калейдоскопе.

Солнце нещадно палит землю и всё что на ней. На небе ни облачка, ни намёка на дождь. Степь за станицей вся рыжая от выгоревшей травы, кое-где колышутся под ветром оставшиеся кустики серебристой ковыли. Иногда порывы жаркого калмыцкого ветра с юга срывают круглые колючие шары курая и гонят их по степи, словно одиноких заблудившихся овец. И вправду, когда они катятся, подпрыгивая на неровной местности, очень похожи они на пасущихся овец, убегающих от чабанских сторожевых псов. Это и есть известное степнякам перекати-поле.

За Котлубанью, на склоне пологой балки - два глубоких колодца: один, который ближе к переднему краю нашей обороны, с коловоротом с двумя блестящими ручками и длинной, отполированной до тёмного блеска многими руками, цепью, на конце которой приклёпана намертво двухведёрная деревянная бадейка. Крышку от сруба кто-то давно утащил. Далеко внизу в круглом зеве колодца, стенки которого выложены камнем, постоянно влажным и позеленевшим от водорослей, поблёскивает озерко воды. Вокруг колодца постоянно снуют люди, подъезжают поле-вые кухни, водовозы с бочками, водоносы с заплечными канистрами-термосами.

Второй - поближе к колхозному току - журавль, задравший высоко к небу чёрный ствол засохшего вяза, на одном конце которого закреплён длинный шест с такой же намертво приклёпанной двухведёрной бадейкой на противоположном конце. В нижней части чёрного ствола прикреплены два тяжёлых чугунных колеса от жатки - лобогрейки - для противовеса. Справа и слева от журавля - два длинных деревянных корыта для воды. Это место водопоя для овечьих отар и конских табунов, которые раньше, в мирное время, имел здешний колхоз. Теперь это хозяйство эксплуатируется военным людом.

Немцы по несколько раз в день обстреливают эти колодцы самолётами, налетая, как правило, ближе к вечеру со стороны заходящего солнца, чтобы подкрасться незаметно как можно ближе к людям и свалить им на голову свой смертоносный груз. При налёте "мессеров" всё разбегается в разные стороны, что может ещё бегать, раненые отползают подальше от колодца. Остаются на месте неподвижно только убитые люди и лошади, да разбитые и перевёрнутые повозки, полевые кухни, пустые термосы для воды. Рассказывали, что при внезапном налёте самолётов один бывалый старшина, вытаскивавший как раз бадейку воды из колодца, схватился за шест и нырнул с ним в колодец, окунувшись с головой в ключевую воду. Долго пришлось бедняге звать с глубины колодца помощь, пока не подоспели пришедшие в себя после налёта водоборы.

В колодцах свили себе гнёзда в углублениях между камнями кладки и вывели птенцов несколько воробьиных семей. Теперь, в жару, и старые и молодые воробьи отсиживались в этих гнездах, переговариваясь друг с другом на своём воробьином языке. Под вечер их стайки вылетали на кормёжку, а с наступленьем темноты снова слетались в свои прохладные гнёзда. Так и жили они рядом с людьми и в ладу с собой, людьми и природой.

Пили и мы из этих колодцев холодную ключевую воду. Она запомнилась нам на всю оставшуюся жизнь.

В один из дней сентября уже к вечеру из штаба 207-й стрелковой дивизии в 594-й стрелковый полк поступил приказ - передать свой участок обороны подошедшей уже и находящейся на исходных позициях другой части. Полковник Худолей разослал всех штабных офицеров в батальоны, на батареи, в тыловые службы, чтобы обеспечить своевременную смену подразделений и передачу приказа на движение. Полку предстояло осуществить скрытный от врага манёвр вдоль линии фронта на новый участок обороны в 15-20 км восточнее прежнего. Пока мы с лейтенантом Лазаревым выводили жиденькие отряды чужого батальона на позиции своего батальона, пока шла смена будто бы и в надлежащей спешке, пока шёл обмен информацией, какую пакость можно ожидать от немцев этой ночью на данном узеньком участке нашего фронта, стало совсем темно. Сентябрьская ночь свалилась почти внезапно на раскалённую землю и не принесла ожидаемой прохлады. Было душно, темно и как-то особенно неуютно. Наш батальон со всем своим нехитрым скарбом уже потянулся на указанную просёлочную дорогу, а мы отправились в Котлубань, к штабу полка. Зашли в станицу. В станице ни огонька, только чувствуется повсюду присутствие людей, какое-то глухое движение. В месте расположения штаба уже никого не было. Пошли искать по хатам, но везде натыкались на чужих людей. В одной большой хате шла гулянка. Открытая в ночь дверь хаты занавешена одеялом. Слепо светит керосиновая лампа на середине стола, уставленного бутылками, мисками, грудами чего-то съестного. Вокруг стола теснятся тёмные фигуры мужиков, баб, парней и девок, приглушённо переговариваются, вскрикивают. Перед столом, стараясь проломить глиняный пол сапогами, отплясывают под треньканье балалайки два дюжих чубатых казака и подвыпившая молодайка. Идут проводы в армию последних мужиков. Прошли в сад. Возле телеги с распряжёнными лошадь-ми под кустами вишен слышится приглушённый шёпот и какая-то возня. Раздаётся женский голос: "Ох, Гри - ша..." И в ответ мужской: "Ти-хо! Хтость шастат!" Мы осторожно выбрались из сада на улицу и наткнулись на комендантский патруль. Нас задержали, проверили под фонариком документы, сказали, куда выйти и где найти штаб полка. Вскоре за станицей догнали колонну своих. Пристроились к штабным связисткам и пошли рядом. Мы с Лазаревым шагаем налегке. На нас только ППШ с тяжёлым круглым диском, второй - запасной, в брезентовом чехле, висит на ремне рядом с пистолетом "ТТ". С другой стороны к ремню пристёгнута полевая сумка с планшетом и картой, записной книжкой, словарём, принадлежностями личной гигиены. Остальное имущество - вещмешок и шинель в скатке - где-то трясётся на штабной телеге, загруженной сверх всякой меры.

Впереди, поднимая клубы мелкодисперсной пыли, шаркают сапоги пехоты, поскрипывают колёса телег и противотанковых пушчёнок, любовно именуемых «сорокопятками», шуршат резиной колёса 82-мм. миномётов. Позади нас тянутся повозки санитарной роты. Замыкает колонну взвод автоматчиков и взвод разведчиков - по 8-10 человек во взводе.

Я иду рядом с худенькой штабной радисткой. За спиной у неё тяжёлая полковая рация. На плече карабин. Рядом с ней - её подруга - телефонистка с телефонным аппаратом на ремне через плечо и тоже с карабином. При отблеске взошедшей луны на лицах у девушек видны потёки от ручейков то ли слез, то ли пота. "Давай рацию. Помогу нести", - говорю я радистке Жене. Она молчит, только тяжело дышит под своей ношей. Через какое-то время откликается: "Не имею права... За неё отвечаю". "Пойдёшь рядом. Будешь отвечать за неё и заодно за меня". Она слабо улыбается и сбрасывает мне на руки лямки рации. "Тяжёлая, зараза. Как только она её прёт", - удивляюсь я, а сам думаю, как бы вскоре не запросить самому помощи. Лазарев уже навесил на себя телефон её подруги телефонистки. Девушки облегчённо вздохнули, зашептались между собой. Вскоре раздался тонкий голос Жени:

      "Лейтенант, лейтенант - это всё начальство,
      Два ремня через плечо - вот и всё богатство".

      Вторая - Клавка - подхватывает:

      "Полюбила лейтенанта - лишь ремень через плечо,
      Ничего у лейтенанта, но целует горячо",

      Сзади нас какие-то девушки из санроты поют свою песню. Она походит скорее на щенячий скулёж, чем на песню:

      "Что ты спишь по ночам, дорогая моя,
      Ночью спать непростительный грех.
      Ночью звёзды горят, ночью ласки дарят,
      Ночью все о любви говорят...
      Виновата ли я, виновата ли я,
      Что склонилась к нему на плечо.
      В этот миг на моих незакрытых устах
      Поцелуй прозвучал горячо...
      Виновата одна, виновата кругом,
      Не могла ты такого не знать.
      Так зачем же, зачем в эту тёмную ночь
      Позволяла себя целовать".


- Привал направо, пять минут! - раздаётся приказ по цепочке откуда-то спереди. Песни и частушки замирают, все устало валятся на землю, и тут же большинство засыпает.

Таких ночных переходов хватало нам в избытке.

С этого дня и последующие недели сентября проходили в атаках и контратаках, артиллерийских и воздушных налётах. Фронт крутился вокруг железнодорожной линии, у разъезда Конный и переездов через ж.д. Часть то и дело перебрасывали с одного участка на другой, фактически не давая возможности основательно обустроиться и зарыться в землю. Потери росли, особенно среди комсостава. Увезли в тыл ст. лейтенанта Левченко, моего непосредственного начальника. Его обязанности ПНШ-2 (пом. начштаба по разведке) возложили на меня. К этому времени в полковой разведке осталось 8 человек, в батальонах - по одному - два человека, в основном наблюдателей, а не разведчиков. Для точного определения переднего края противника мне и лейтенанту Лазареву - ПНШ-1 (пом. начштаба по оперативной работе) - не раз приходилось пробираться в нейтральную полосу между нашим и немецким боевым охранением и, затаившись, часами наблюдать за жизнью по ту сторону нашей обороны. Организовать захват языка не было возможности, хотя немцы вели себя довольно вольготно, выставляя на ночь только часовых. По осветительным ракетам и последующим очередям из пулемёта или автомата мы довольно верно определяли их расположение и старались не давать им спать. В этом нам помогали "кукурузники" - легкие По-2, появлявшиеся ночью над немецкими окопами и блиндажами. Развесят такие "бабочки ночные" свои осветительные ракетки - фонарики над немецкими позициями и швыряют им "гостинцы". За это немцы их не любили, обзывали "швейными машинками" за стрекот их моторов, палили по ним почём зря. А мы их радостно и ласково приветствовали.

Нам надоедали "горбатые" - итальянские пикирующие бомбардировщики "Фиаты". Когда такой самолёт делает "бочку", переворачиваясь на спину и входя в пике, его неубирающиеся шасси напоминают голенастые лапы стервятника, а рёв мотора при сбросе бомбы походит на вой шакала. Иногда они, за неимением бомб или для куража, сбрасывали на нас дырявые металлические бочки из-под бензина. Такая штука создаёт много шума и рёва при сбросе, а заканчивается «пшиком». Зато лётчику доставляет явное удовольствие: его рожа расплывалась в улыбке до ушей в фонаре кабины при выходе из пике и наборе высоты. Но их наши истребители чаще всего и сбивали, так что к концу сентября их мы больше не видели над нами.

Немецкие пикировщики "Юнкерс-87" и "Юнкерс-88" летали, как галки, стаями, а перед бомбометанием выстраивались в круг и устраивали "карусель", пикируя друг за другом вниз и также гуськом взлетая вверх. Истребители "Мессершмидты-109" и "110" выполняли роль и штурмовиков, обстреливая и бомбя наземные цели. Но когда они ввязывались в драку с новыми нашими истребителями "Лавочкин-5", для нас, находящихся на земле, это было своего рода цирковое представление. Ни мы, ни немцы уже не стреляли друг в друга, а сидели на брустверах окопов, задрав головы вверх, и становились истинными болельщиками за своих. Бои в воздухе уже давно затихли, а мы всё ещё были в плену эмоций и забывали о своём предназначении, пока какой-нибудь псих из немцев или наших не поднимал стрельбу. И начиналась тогда потеха, напоминая лай деревенских собак: одна сдуру сбрехнула, за ней другая, и пошёл лай по всем улицам деревни.

Доводилось и мне бегать и от танков, и от самолётов. Особенно памятны мне несколько таких случаев. Мы только заняли новые позиции в отлогой балке недалеко от разъезда Конный. Сапёры успели выкопать по дну балки неглубокий окоп, в котором разместились штабные связистки со своими аппаратами, а мы - одиночные ячейки в полный рост по западному склону балки, недалеко друг от друга, чтобы можно было слышать и видеть друг друга. Мы - это с десяток штабных офицеров во главе с начштаба. Несколько в стороне - землянка для комполка и его заместителей. Вокруг ячеек, окопа и землянки ещё чёрная земля, без маскировки. Откуда ни возьмись, выскочил "мессер", дал пару очередей по нас и сбросил бомбу. Я присел в окопчик, но бомба, увеличиваясь в объёме, несётся прямо на меня, казалось, нацелилась мне прямо в переносицу. Не знаю, какая сила вытолкнула меня из окопчика и бросила вниз, на головы связисток. Раздался сильный взрыв и комья земли посыпались нам на головы. Когда все затихло, я выбрался из окопчика связисток и подхожу к своему развороченному окопчику, возле которого стоит кучка офицеров. Начштаба Карпенко, почёсывая кудрявый затылок, качает головой. Почувствовав кого-то сзади себя, он поворачивается и от удивления только смог выдавить из себя: "... твою мать! Откуда?! Я ведь своими глазами видел, как ты присел в окопе, и тут же взрыв! Вон и шмотки кругом клочьями разбросаны!!!" - "Дурак я, что ли, сидеть, когда она несётся мне прямо в переносицу", - тихо отвечаю я, а внутри у меня всё колотится. Тут все бросились меня обнимать, тискать, кружить: "Ну, парень! Сто лет тебе не умирать, раз и бомба не взяла".

Я, двадцатилетний свежеиспечённый лейтенант с двумя кубиками в петлицах и в залихватской пилотке на голове, числился в то время на должности переводчика 2-го разряда в управлении 594-го стрелкового полка. Непосредственно подчинялся только комполка и начштаба. В силу своего служебного положения оказывался часто кстати, а для меня вовсе некстати, под рукой у того или другого, чтобы выполнить срочное поручение. Вот и гоняли меня по всему участку фронта в качестве офицера связи, так что, пожалуй, лучше меня никто из офицеров штаба на данный момент не представлял себе, где и какой батальон расположен, где позиции артиллеристов, миномётчиков, где санрота, склады ОВС1, ПФС1 и прочие тыловые службы полка, где штаб дивизии. Моё начальство, мне кажется, даже злоупотребляло моей безотказностью и легкостью на ногу.

На этот раз комполка приказал срочно побывать в первом батальоне, лично проверить и доложить, почему роты несут такие потери, хотя и стоят на месте. От КП до батальона метров 300-350. Побежал, прихватив автомат. Немцы вели беспорядочный пулемётный и миномётный огонь. Дальше продвигаться можно было только короткими и резкими перебежками. Метров за сотню до ямы комбата пополз по-пластунски. От него пробежал на передовую в первую, вторую роты. Пострелял по фрицам, израсходовав почти весь магазин.

Тем же путём через час - полтора вернулся на КП, доложил, где был, что видел, что говорят в окопах. Немного передохнув, спохватился: левый карман гимнастёрки пустой и пуговица оторвана. Где и когда я успел потерять карманный русско-немецкий словарь? Автор Рудаш, 25 тыс. слов и выражений. Купил его в мае в Москве в ЦУМе, сразу после получения лейтенантской формы. А вот "Ауэрбах. Словарь немецко-русский. Крепкие слова и выражения" спокойно лежит в кармане брюк.

Заметив, что я торопливо меняю диск автомата, лейтенант Лазарев спросил: "Куда?" - "Я сейчас!" - ответил я, выскакивая из траншеи КП. И вновь тем же путём, и тем же "макаром". Словарь обнаружил на том месте, где начинался мой прежний путь по-пластунски. Не искушая дальше судьбу, перебежками, да с передышками стал возвращаться на КП. Вдруг замечаю, несколько в стороне от меня бежит солдат рядом с носилками, которые катит на тележке собачья упряжка! А чуть дальше - вторая и третья. Такого ещё тут не было. В каждой упряжке по шестеро серо-рыжих собак. Их почти не заметно в таком же порыжевшем бурьяне. Солдат что-то крикнул, собаки остановились и прилегли. Поправив носилки и то, что на них уложено, солдат с собачьей упряжкой скрылся в балке. Несколько дней санитарные собачьи упряжки появлялись у нас на передовой, отыскивая и подбирая раненых. Потом куда-то исчезли. Может быть на другой участок.

Уже после войны, в степях Киргизии и Азербайджана, я встречал таких собак у местных пастухов и с теплом вспоминаю санитарных тружеников под Сталинградом, видимо, их дальних родичей.

Как только появлялось новое трофейное оружие, мне доставляло удовольствие повозиться с ним, разобрать, собрать, опробовать, изучить.

Пулемёты, автоматы, мины противопехотные и противотанковые, пистолеты разных систем. Кстати, из пистолетов, которые побывали у меня в руках, самым лучшим был немецкий "парабеллум". В нём всё продумано: рукоятка остойчиво держится на двух пальцах в руке, дальнобойность и меткость поразительные по сравнению с нашими "ТТ", "ПМ" и другими, ствол при выстреле не клюёт ни вверх, ни вниз. До самого конца войны я с этим нештатным оружием не расставался.

Немецкая авиация не переставала нас бомбить. Появились "бомбы-сюрпризы". Самолёт, снижаясь до высоты 250 - 200 метров от земли, сбрасывал большую "сигару" зелёного, оранжевого или жёлтого цвета, которая за 100-150 метров от земли раскрывается в виде чемодана и из неё высыпается несколько десятков разноцветных бочоночков, килограмма по 2-3. В центре бочоночка проволочная спираль с пропеллером на ней. В полёте они разлетаются во все стороны, как одуванчики, и когда спираль с пропеллером вывинчивается из бочоночка происходит взрыв и шрапнель поражает всё, что под неё попадает.

День был жаркий, некогда было и пообедать. Последнюю сотню метров до НП полка старшине пришлось преодолевать по-пластунски. Немец как сбесился. Разрывные пули от крупнокалиберного пулемёта то и дело с треском лопались, ударяясь о любое препятствие. Всё чаще рвались снаряды и мины. Начштаба ст. лейтенант Карпенко, потеряв терпение, что никто из НП не пришёл на обед, погнал старшину с двумя термосами. И вот он, задыхаясь и обливаясь потом, ползёт с этими проклятыми термосами к нам на НП. Тут еды и питья хватит на целую роту.

"Товарищ полковник, обед!" - переводя дыхание, доложил, спускаясь к нам в траншею со своим грузом. - "Что там у тебя?" - не отрывая бинокля от глаз и не оборачиваясь, спросил Худолей. - "Лапша по-флотски и портвейн", заулыбался старшина, снимая крышки с термосов. Наши два автоматчика - охрана НП, притащили из ниши котелки, ложки. Старшина зачерпнул широкой зелёной кружкой вино, подал командиру. Тот выпил, стал закусывать горячей лапшой, похваливая и еду, и вино. За ним - комиссар Дынин. Потом кружка с вином дошла и до меня.

Почти полкружки осталось, не осилил... Вино тёмно-коричневое, густое, как украинский рождественский взвар, и такое же сладкое. Стал закусывать лапшой, а у меня скулы одеревенели, и язык стал как не свой, шершавый. Две - три ложки лапши проглотил, в голове закружило – зашумело, и я, с трудом переставляя ноги, поплёлся к нише и там завалился. Спал ли, не спал, только слышу чьи-то приглушённые голоса: "Свалило сильнее снаряда". - "С непривычки, молод ещё. Ему бы молочка, а не вина, да ещё креплёного". - "Ну, живой?" - ухмыляясь во весь рот, сказал Дынин, когда я стал подниматься. - "Мы тут тоже все живы» - добавил он. Я выглянул из траншеи и не узнал поле перед НП: всё оно направо и налево изрыто свежими воронками от мин и снарядов. - "Что же здесь было?" - спросил я у Лазарева. - "Артналёт... А ты спал как сурок и ничего не слышал?" - "Ничего. А где старшина?" - "Ещё до артналёта ушёл вперёд в батальон со своими термосами. Наверное, уже вернулся на КП. Да и нам пора отсюда сматываться. Вон и начальство уже потопало на ночлег". И мы ушли. На НП остались только два автоматчика охраны.

В последних числах сентября комиссару Дынину пришла идея послать разведку за линию фронта. Меня и двух моих разведчиков снарядили, комполка Худолей и комиссар Дынин дали инструктаж, связного из батальона, и мы ушли. Весь день пронаблюдали за противником, выбрали маршрут, благополучно переползли за линию немецких окопов. К утру добрались к заранее примеченному буераку и затаились в густых колючих кустах терновника. Буерак далее переходил в широкую пологую балку. Бесконечно долго тянулось летнее время. Немцы что-то подвозили, что-то подтаскивали к передовой, временами по полевой дороге проходили небольшие группы и одиночные солдаты, туда и обратно. На нашу балку никто особого внимания не обращал. Спустился вечер. Немцы начали пускать осветительные ракеты, изредка постреливали из пулемётов и автоматов. В условленное время мы по тому же пути двинулись в обратную сторону, хоть это и вопреки твёрдым канонам разведки не ходить по одной и той же дороге, чтобы не напороться на засаду. Уже миновали линию немецких окопов, переползли нейтральную полосу. Ну, слава богу, прошли. Пошли в рост гуськом друг за другом. Неожиданно возглас: "Стой! Стрелять буду!" - "Свои!" - "Кто свои? Пропуск!" - "Кострома" - И тут же команда: "Руки вверх! Оружие сдать!" Подошли двое, ещё трое. Сняли с нас автоматы, сумки, ремни со всем, что на них было. Повели под конвоем к комбату: "Лазутчики. Говорят "свои". Пароль соврали. Документов нет". - "Сдайте в контрразведку". Повели по знакомой и чем-то уже незнакомой нам балке в какой-то блиндаж. Допрашивали двое, нудно, подозрительно. Те конвоиры, что нас сюда привели, ушли обратно. Уже стало припекать солнце, когда нас повели двое других неразговорчивых конвоиров, сначала балкой, потом полем. Примерно через час - полтора пришли к землянкам, хорошо замаскированным, так что издали и не заметишь. Из землянки вышел лейтенант, взял от конвоиров бумагу, обошёл нас вокруг, велел часовому посадить в яму, а сам спустился снова в землянку. В широкой яме почти в рост человека сидело четверо солдат, один с забинтованной грязным бинтом рукой. "А вы чего здесь сидите? За что?" - спросил я солдат. "Не разговаривать! Стрелять буду!" - закричал часовой, беря винтовку на изготовку и клацая затвором. Сидим долго. Никто не идёт. Через какое-то время сменился часовой. Опять ничего. Пить хочется. А тут и по малой нужде потребовалось. "Валяйте там же, не вылезая. Не большие баре!" - злорадно осклабился часовой. Солнце перевалило за полдень, когда нас по одному стали вызывать в землянку на допрос. Я начал было ерепениться, что, мол, так не обращаются со своими, ни пить, ни жрать не дают. Старый майор, допрашивавший меня, хмуро буркнул: "Ишь, распетушился! Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела..." Велел часовому отвести обратно в яму. Выдали по полкотелка густого горохового супа на воде, по ломтю черного хлеба, по кружке воды. Проглотили всё это вмиг. Ближе к вечеру к яме подошёл майор, более дружелюбно сказал, обращаясь к нам троим: "Ну, дезертиры, самострелы, вылезайте. Вам повезло. В 207-й подтвердили ваши данные, сейчас пойдёт туда полуторка, поедете с ней. Только больше к нам в заградотряд не попадайтесь. Не ровен час и в штрафбат загремите, а то и хуже..."

Солнце уже село, когда мы без оружия и всего, что у нас отобрали, прибыли в штаб дивизии, а уже оттуда в полк. Оказалось, что в тот же день, когда нас отправили в разведку, полк был снят со своего участка и переброшен в другое место, километра аж три - четыре от прежнего.

"Плевать нам на такую разведку!" - заявили на второй день оба парня полковнику. "Лучше в роту на передовую!" - чем, кажется мне, только обрадовали его. Во взводе разведки осталось 5 человек вместе с комвзвода младшим политруком.

Не прошло и нескольких дней, комполка даёт новое задание: уточнить передний край обороны противника, его огневые точки и вообще чем он живёт, что от него ждать на нашем новом месте. "Это всё комиссар Дынин науськивает полковнику" - заметил мне потихоньку ПНШ-1 Лазарев. - "Главный советчик и кардинал его, сукин сын".

Собираясь на задание, я посетовал, что нет бинокля, а так бы пригодился. Бинокли только у комполка и у комиссара, да ещё у артиллеристов. "У меня есть окопный перископ, только через него ни хрена не увидишь", - похвалился взводный. "Вот и пойдёшь со мной, что-нибудь вдвоём да увидим", - ответил я ему. "Я с охотой!" - по-мальчишески обрадовался взводный. Комполка его опекал, старался по возможности держать при штабе. На этот раз он не возражал, посылать на задание больше всё равно некого.

Ориентируясь по зелёному телефонному проводу, тянувшемуся от КП полка к передовой, мы побежали вперёд друг за другом на расстоянии 15-20 метров, зорко оглядывая справа и слева незнакомую местность. Немцы почему-то почти не стреляли, вжикают осами одиночные близко пролетающие пули, то здесь, то там крякают в поле малокалиберные ротные мины. Приходится всё чаще бросаться на землю, через минуту - другую вскакиваешь и бежишь дальше. Автомат, всегда казавшийся лёгким, становится всё более тяжелым, особенно, когда лежит у тебя на локте правой руки и мешает размашисто ползти. Справа от нас разбитая снарядами траншея. В ней несколько наших солдат в порыжевших гимнастёрках, кто лежит на дне траншеи, кто привалился к стене, будто на время прикорнул - мёртвые. Далее впереди и справа наш танк Т-34. Башня сдвинута в сторону, пушка смотрит вниз. Из люка свесилось наполовину вниз тело танкиста, без шлема. Поодаль от танка на поле ещё двое неподвижных танкистов.

Доползли до комбата. В яме без всякого перекрытия по телефону с кем-то переговаривался лейтенант. С ним ещё несколько человек вплотную друг к другу. Познакомились, разговорились. В батальоне фактически никаких рот нет, есть отдельные группы. С ними устанавливается связь. Передний край обороны в 100 метрах, далее нейтральная полоса и немцы. Минули боевое охранение. Несколько солдат, на расстоянии 20-30 метров друг от друга, сидя на коленях и повернувшись спиной к немцам, орудуют малыми лопатками, углубляя в твердой земле свои одиночные ячейки. В нейтральной полосе шириной в 100-150 метров видна воронка от бомбы или крупнокалиберного снаряда. Для нас как раз подойдёт, оба поместились в ней. Начинаем осмотр местности. У немцев в боевом охранении несколько одиночных окопчиков в полный рост. Далее отрыты площадки для огневых точек, от них начинаются траншеи и ходы сообщений, в которых копошатся люди. За траншеями виден косогор, по склону которого снуют одиночные крытые машины, полевая кухня, далее - куча брёвен и досок. Фрицы, видимо, заняты обустройством своих позиций и не стреляют.

В окуляре перископа прямо передо мной видна ячейка, над бруствером маячит голова в шлеме, стоит "МГ", рядом с ним две коробки с патронами. Что вижу, пересказываю своему напарнику. Он просит сам посмотреть, а я тем временем приподнимаю голову, чтобы лучше рассмотреть немца и весь немецкий передний край. Немец вдруг прячется в окопчике, высовывает руки, осторожно убирает "МГ" и обе коробки, втягивает их в окопчик. Отвожу взгляд в сторону, налево, направо - что там делается? Всё тихо. А когда вернулся взглядом к окопчику, немец уже успел выскочить и ползёт с гранатой к нам. Белая длинная ручка гранаты зажата у него в руке. Перед немцем в нескольких десятках метров чернеет воронка от мины, на ней белеет листовка. Если немец доползёт до них, может запросто добросить к нам гранату. Всё это проносится в мозгу и выдаётся словами соседу. Стрелять нельзя - всполошим всех и здесь и там. Машинально хватаемся за штык - кинжалы, раздаётся взрыв. Не добросил...

Никто немца не посылал, не отдавал ему приказа, действо-вал по своей собственной инициативе.

От комбата позвонил комиссару Дынину, просил организовать хоть малый артналёт, чтобы сбить с немцев спесь, уж больно вольно себя чувствуют, машины снуют прямо по передовой. Но проходили минуты, десятки минут, а всё тихо, и наши ожидания впустую. Остаётся тайной и то, как трансформировался наш доклад в голове комполка полковника Худолея.

В начале октября послали меня в штаб дивизии за пополнением. Идти по балке долго, решил сократить время по полю. Здесь тихо, даже стрельбы не слыхать. Отошёл от балки несколько километров, уточнил азимут и прибавил шагу, чтобы засветло еще вернуться в полк. В небе тремя длинными рядами треуголь-ников летят на Сталинград тяжёлые бомбардировщики "Хейнкель-111". Впереди них - "рама". Не долетев до меня, "рама" бросает вниз дымовую фиолетового цвета ракету, и вслед за ней от самолётов посыпались десятки, сотни бомб, с рёвом приближаясь ко мне. Я бросился вперёд, оглядываясь одновременно назад, чтобы не угодить под передний или задний ряд бомб. Почти одновременно со взрывами бомб я распластался по земле, обхватив голову руками. Всё вокруг потонуло в грохоте огня и дыма, в визге осколков и глухих ударов комьев земли, поднятых взрывами в воздух. Несколько ударов по спине и ногам всё-таки досталось. Но это были не осколки, а комья твёрдой земли, от которых долго ещё оставались болезненные синяки. Когда самолёты улетели, я пришёл в себя, осмотрелся на поле: всё поле спереди и сзади, справа и слева изрыто на многие сотни метров глубокими воронками, словно на нём побывал какой-то дикий, неведомой силы пахарь. Что они тут бомбили? Кого, кроме меня, они увидели на этом поле? Так мне до сих пор и не понятно. Ведь там, на том поле, на многие километры вокруг не было ничего, даже сусликов, даже степных птиц - всех отсюда прогнала война.

Пополнение, конечно, я получил. Человек сорок казахов и киргизов привёл я под вечер в полк. А на утро мне было приказано обучить их обращению с оружием - винтовкой, автоматом и гранатами. Жалко было их несчастных. Насмерть перепуганные, забитые, голодные, ни "бельмеса" не понимающие по-русски и что с ними происходит, сидели они отарой баранов в круглой яме - окопе для зенитного пулемёта, а я пытался им что-то втолковать, что-то показать. Вечером выдали им оружие и развели мелкими группами по ротам и батальонам - везде народу не хватало. Что из них будет? Какие такие солдаты из них выйдут, и надолго ли останутся в живых?

Немецкая пропагандистская машина работала на полную мощность. Почти ежедневно самолёты разбрасывали над нами листовки и многостраничные иллюстрированные журналы. Ими были усыпаны все поля, балки и овраги. Из них мы узнавали первые новости. Однажды появилась листовка, напечатанная кричащим чёрным шрифтом: "Радуйтесь, русские! Второй фронт открыт! Британцы и американцы высадились в Дьеппе и Дюнкерке на севере Франции. Идут бои". Через несколько дней вторая листовка оповещала: "Второй фронт закрыт! Высадившиеся войска разгромлены и полностью уничтожены!" И далее сообщалось о потерях "союзников" в живой силе и технике и мизерных потерях немецких войск. Наши об этом молчали. Ни в прессе, ни по радио - ничего. Листовка с приказом наркома обороны И. Сталина № 227 с грифом "Сов. секретно" заканчивалась на обороте пропуском для тех, кто желал покончить с войной и сдаться в плен. Или такая: украинская белая хата под соломенной стрехой, за плетнём желтый подсолнух и женщина в вышитой украинской кофте и с лицом ... Надежды Константиновны Крупской! Внизу подпись: "Солдат! Бросай оружие, иди домой, там ждёт тебя твоя мать!" А то и вовсе с хулиганским душком: вверху крупный советский герб с серпом и молотом, внизу стишок: "Сверху молот, снизу серп, вот такой советский герб, хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь х..." Причём последнее нецензурное слово жирным шрифтом.

Зато своего фюрера А. Гитлера расхваливали в цветных журналах вовсю. Вот Гитлер во Франции в Компьенском лесу в вагоне подписывает с Даладье и маршалом Петеном акт о капитуляции Франции. Вот он стоит у Триумфальной арки в Париже и принимает парад немецких войск. Вот он улыбается в палаточном городке "гитлерюгенда". Вот он в расстегнутой белой рубашке отплясывает с нарядными немецкими крестьянками на празднике уборки урожая. Вот он ... и так далее.

Устраивали нам и своего рода концерты. Подъезжает поближе к передовой крытая машина с громкоговорителями, включает немецкие военные марши, гимн "Германия превыше всего", немецкие шлягеры типа "Роза Мунда", "Лили Марлен", русскую "Катюшу" в исполнении Клавдии Шульженко, "Чубчик кучерявый" в исполнении Лещенко и другие. И в конце призыв бросать оружие и переходить к ним, у них хорошо, сытно и весело.

Наши накрывали пропагандистов миномётным огнём. В ответ немцы огрызались шакальим рёвом шестиствольных миномётов. Далее уже концерт проходил до глубокой ночи и с другой музыкой.

С питанием у нас дело обстояло скудно, иногда совсем голодно, особенно когда транспорты с продовольствием становились добычей немецких самолётов. Весь сентябрь и октябрь нам варили супы или кашу из необработанной пшеницы, иногда добавляя в них конину из убитых лошадей. От такой пищи у многих развились безудержные поносы и другие расстройства. От этакой напасти спасал военфельдшер своим снадобьем: в полстакана спирта размешать ложку соли, не дыша всё проглотить и запить глотком воды. Помогало.

С убитых немцев мы снимали алюминиевые фляжки в серой фетровой оболочке, полные рома, коньяка, редко черного кофе, без сахара, а в жестяных длинных пеналах из-под противогазов - консервы, галеты, сырокопчёную колбасу, плитки шоколада. Но такие случаи в то время были довольно редки, когда, отступая, они не могли по какой-то причине захватить своих убитых.

К концу октября 1942 на нашем участке бывшего Сталинградского, а теперь Донского фронта положение сторон практически не изменялось: немцы уже не так нахально лезли, а наши под лозунгом из приказа № 227 "Ни шагу назад!" стояли и умирали на месте.

В октябре вечером при возвращении на КП из близко расположенного к передовой НП был ранен разрывной пулей в ногу комполка полковник Худолей. Мы с лейтенантом Лазаревым едва его доволокли до укрытия из-под огня, наскоро перевязали и вызвали санитаров. К этому времени уже был ранен и начштаба ст. лейтенант Карпенко; в батальонах не осталось никого старше лейтенанта. В первом батальоне осталось 11 активных штыков, в других батальонах не гуще. В конце октября нас, оставшихся в живых, сняли с фронта и отвели на 10-15 км в тыл, а вскоре объявили, что 207-я стрелковая дивизия, её 594-й и все другие полки и службы, по приказу командующего Донским фронтом генерал-лейтенанта К.К. Рокоссовского, расформируются и перестают существовать. Оставшийся личный состав и материальная часть передаются на пополнение в другие части.

Мой друг лейтенант Лазарев крепко верил, что если я рядом - с ним ничего не случится. Нашу разлуку он переживал болезненно. Пока сколачивались маршевые роты из остатков нашей разбитой 207-й стрелковой дивизии и уходили походным порядком в ближние и дальние места новой службы, мы отсиживались в хорошо натопленной просторной землянке, доставшейся нам по наследству от немцев, в ожидании своих назначений. Так мы с дружком лейтенантом Лазаревым и расстались. Меня направили в 274-й стрелковый полк 24-й стрелковой дивизии в станицу Клетскую на Дону, а Лазарева позже куда-то ещё. Почти все мои однокашники уже покинули землянку, а в сторону Клетской всё ещё не было попутного транспорта. Становилось скучно и тоскливо. Зубной болью ныла ещё не зажившая рана в ноге от немецкой шальной пули. Я лежал на деревянных нарах, прислушиваясь к шорохам, какой-то возне под самым потолком наката землянки, чутко улавливая звуки осыпающейся сухой земли. Присмотревшись повнимательнее, увидел большую рыжую полевую мышь, занятую своим делом. Рука сама потянулась к пистолету, раздался выстрел и мышь шлёпнулась на противоположные нары. Прошло несколько томительных минут. Всё снова повторилось в той же последовательности.

Тихо и осторожно приоткрылась дверь, и чья-то голова просунулась в землянку. Помолчав немного, окликнула: "Лейтенант Кружко? Машина на Клетскую сейчас уходит, поспешайте". Это со штаба прибежал дневальный, которого я ещё утром просил сообщить, если подвернётся попутный транспорт.

Несколько часов мы трясёмся по заснеженной твёрдой просёлочной дороге. Проехали Клетскую. В первом же хуторе при въезде в одну единственную улицу меня поразила необычная картина: вдоль правой стороны улицы на уровне крыш домов натянуты два ряда проволоки, на которых развешены циновки из камыша и рогоза. В хуторе никакого движения, не слышно звуков живности, обычно раздающихся со дворов селений. По косогору, сбегающему к Дону, тянутся два ряда проволочных заграждений. Нигде на наших прежних участках фронта такого не было. На мои расспросы немногословный шофёр отвечал односложно: "Маскировка. Фриц бьёт с той стороны по каждой проезжающей машине. А там уже есть передовая, где проволока. Вот переправу проедем и на месте".

Так встретила меня 24-я стрелковая дивизия и её 274-й стрелковый полк, куда я направлялся.

24-я дивизия находилась на плацдарме в малой излучине Дона южнее ст. Клетская, а 274-й полк занимал оборону фронтом на юг недалеко от хутора Хлебный. В начале ноября 1942 г. погода здесь была мерзкая: дул сильный северо-восточный ветер, снег, слякоть, непрерывно висел туман. Оттепели сменялись морозами.

Комполка майор Николай Романец, длинный, худой, в шинели до пят, смотрел в сторону, косо от собеседника. На рекогносцировке местности, куда он вывел штаб и комбатов, все смотрели в сторону, куда он устремил свой взор. Он с досадой окликнул комбата Коваленко: "Не смотри, куда я смотрю! Смотри, куда показываю!"

Косоглазие не мешало ему видеть всю обстановку. Предстояли жаркие бои, хотя для полка они не прекращались постоянно. Наш плацдарм был для немцев бельмом в глазу, и они неоднократно штурмовали наши окопы, собираясь сбросить нас в Дон. Всё снабжение теперь шло через реку, по которой немцы регулярно вели артобстрел и авианалеты. Тыловые службы дивизии и полков зарылись основательно в крутые склоны балки "Сухая" и не просто их было оттуда выкурить.

18 ноября 1942 г. ПНШ-2 полка капитан Синкин В.В. попросил меня быстренько сбегать в штаб дивизии, где накануне появился немец-перебежчик. Дали мне бурую смирную лошадку под седлом, велели всё разузнать и не мешкая вернуться. Больше часа я с дивизионным переводчиком и начразведки капитаном Бородиным Д.И. допрашивали немца. Это было моё первое близкое и профессиональное общение с военнопленным. От него мы узнали, что 376-я дивизия, в которой он служил, пару дней назад пришла уплотнить боевые порядки 384-й пехотной дивизии, занимающей здесь оборону. Немцы ждут нашего наступления от 23 до 25-го ноября и усиленно укрепляют свои позиции. Возвращаясь к себе в полк по тропинке, идущей по дну балки, я обратил внимание на стоящую в правом отроге балки необычного вида машину с какими-то трубами наверху, очень похожую на пожарную машину. Ещё подумал, для чего она здесь нужна? Вдруг она окуталась густыми клубами белого дыма и языками пламени, раздалось сильное шипение, подобное шипению паровозного пара, когда его стравливают. От неожиданности моя лошадка всеми четырьмя ногами присела почти до земли, прижав уши, затем рванула вперёд, не слушая повода, и понеслась, не разбирая дороги. Только с трудом мне удалось её успокоить и перейти на шаг. Дальше по балке стоял целый ряд таких машин, а солдаты суетились вокруг каких-то устройств, устанавливая их наклонно ровными рядами. В ящиках с человеческий рост, состоящих, казалось, из одной обрешётки, находилась внушительных размеров труба с большим набалдашником наверху. Меня остановил офицер, за ним солдат с автоматом. Проверив документы, велели проезжать. Спросил офицера, что это шипело. "Катюша", - ответил он. "А это что за зверь?" - кивнул головой на странные ящики. "Андрюша". По-солдатски - Лука Мудищев. Кому как лучше нравится", – довольно ухмыльнулся, взглянув на солдата. "Так точно!" - подтвердил тот, улыбаясь. Ничего этого здесь накануне не было, когда я ехал в дивизию.

Утром 19-го ноября 1942г. в 7 ч. 30 м. по всему участку нашего фронта взревели орудия, стреляли "Катюши" и "Андрюши", били миномёты... Мы стояли в полный рост и смотрели, как ряды длинных реактивных снарядов, запускаемых "Катюшами", обгоняя в воздухе друг друга, неслись в сторону немцев и там вдали непрерывно молотили землю. Огромные реактивные снаряды "Андрюши" медленно поднимались в воздух и затем, набирая скорость и виляя хвостами, уносились вдаль и там глухо рявкали, будто взрывались тяжелые авиабомбы. Иногда они улетали вместе с направляющими их ящиками. Эта музыка продолжалась два с половиной часа! Немцы редко отвечали огнём дальнобойной артиллерии, но снаряды уходили куда-то дальше к нам в тыл, не мешая нашим батареям вести огонь. Затем вдруг всё стихло. Раздалось "Ура" и длинные очереди пулемётов и автоматов, сухой треск винтовочных выстрелов. "Пехота пошла!" - сказал Романец, махнув рукой, призывая всех бежать вперед, догоняя батальоны. Мы устремились вперёд. У каждого из нас ППШ с круглым диском, полностью набитым патронами. Диск вмещал 48 патронов, один добавочный патрон мы всегда вкладывали в патронник, так вернее. Рассыпавшись редкой цепью, на расстоянии 10-15 метров друг от друга, мы бежали по заснеженному твёрдому полю и не стреляли, не видели перед собою немцев, только спины бегущих впереди нас наших солдат, стреляющих просто вперёд, неизвестно в кого. От Дона поднимался серый промозглый туман, небо было хмуро, видимость не более 150 метров. Когда проскочили первые немецкие окопы, увидели впереди, справа и слева лежащих в разных позах наших солдат, срезанных немецкими пулемётами. Далее, в глубине обороны противника, валялись обгорелые трупы немцев, угодивших под разрывы термитных снарядов от "Катюш". Одежды на них не было. Волосы обгорели. Тела, опалённые, словно зажаренные гуси. Разведчики обыскивали убитых, забирая оружие, документы, и бежали вперёд. На поле нам встретилась маленькая горная пушка на деревянных колёсах, возле неё пара ящиков со снарядами, пушкари не успели их выпустить по нам, удрали, не сняв даже прицела. Мы тут же развернули эту пушку с лихим задором, со словами "по вшивым фрицам" и выпустили все снаряды им вдогонку. Некоторая заминка была возле "Казачьего" кургана, где группка немцев отчаянно отбивалась, поливая наступающих пулемётным огнём, пока курган не утонул в разрывах снарядов. Это ударили наши 76-мм и 45-мм противотанковые батареи, сопровождавшие колёсами нашу пехоту. Ни самолётов, ни танков на нашем участке мы не видели. Самолёты из-за низкого тумана и плохой видимости вообще не появлялись в небе, а танки и наша конница прошли значительно правее нас, устремляясь на Калач. За первый день наступления 274-й, 7-й, 168-й пехотные и 160-й артиллерийский полк 24-й дивизии продвинулись вперёд на 4-5-км., овладев важными опорными пунктами - хутором Подгорский, станицей Трёхостровкая и рядом важных высот, господствовавших над донской степью. Солдаты заняли последние траншеи, окопы и блиндажи в глубине обороны противника и, закрепившись на них, готовились к следующим боям за хутор Вертячий, расположенный на левом высоком берегу Дона. Нам достались трофеи.

За 5 дней боёв войска Юго-Западного, а теперь Сталинградского, и Донского фронтов, захватив г. Калач на Дону, завершили полное окружение 330 тысячной 6-й пехотной и 4-й танковой армий немцев под Сталинградом. Для вывода этой массы войск из окружения немцы срочно создали ударную группировку армий "Дон" под командованием фельдмаршала Манштейна, но она не добилась успеха и откатилась к Ростову. Этого мы тогда не знали и не могли знать. Наша задача была оттеснить немцев к Сталинграду и окончательно там разбить. Гитлер приказал своим окружённым войскам стоять на месте, драться до последнего солдата и патрона. Геринг пообещал фюреру, что он своим воздушным флотом обеспечит окружённые войска всем необходимым, а всех раненых вывезет в Германию. Но это будет потом, если удастся.

А сейчас наши войска, преодолевая отчаянное сопротивление противника, отбивая многочисленные атаки подвижных групп танков, артиллерии, автоматчиков немцев, не испытывавших недостатка в вооружении, боеприпасах и питании, несмотря на некоторые потери передовых складов с большими запасами продовольствия и армейского имущества, продолжали продвигаться вперёд и до 27-го ноября 24-я заняла населённые пункты Куборожный, Кисляков, Верхний и Нижний Акатов, Перепольный, Акимовский и вплотную приблизилась к донским переправам к хутору Вертячему.

Лёд на реке Дон был ещё тонкий и не выдерживал людей и технику, а все переправы за собой при отступлении к хутору немцы взорвали. Сверху от хутора река подвергалась постоянным артналётам, снаряды взламывали лёд и уничтожали всё, что шло к переправам.

Наступая с северо-востока, 274-й полк сумел внезапно форсировать Дон у хутора Акимовского, но на окраине Вертячего был прижат к земле сильным огнём противника. Такого укреплённого опорного пункта, каким был хутор Вертячий, мы больше нигде до самого Сталинграда не встретили. Немцы долго и упорно превращали его в настоящую крепость, создали целую систему дотов и дзотов, траншей, огневых позиций, подземных убежищ и мощных блиндажей. Здесь располагались штабы корпусов, дивизий и тыловых служб, был развёрнут полевой госпиталь. На северной окраине хутора, рядом с врытыми в землю танками и пушками, находился большой лагерь советских солдат - военнопленных, которых от зари и до зари использовали на тяжёлых земляных работах, а потом выгнали из отрытых ими блиндажей за колючую проволоку в открытое поле, где большинство из них и замёрзло на лютом холоде. Здесь же находился немецкий штрафной батальон, который использовался не только на самых опасных и тяжёлых работах, но и в качестве смертников в дотах и дзотах. Впервые мы такого смертника встретили в сентябре возле станции Котлубань. Под железнодорожной насыпью был врыт в землю небольшой железобетонный бункер с амбразурой, через которую непрерывно бил пулемёт. Когда наша "сорокапятка" прямой наводкой заставила его замолчать, мы обнаружили в разбитом доте одного убитого немца, без документов, только на шее на шнурке висела "эркенунгсмарке" - алюминиевый медальон с личным номером владельца. Нижняя часть медальона с тем же номером отламывалась и сдавалась в штаб, а труп хоронили, не снимая медальона с убитого. На руках у немца были наручники, от которых шла крепкая стальная цепь, пропущенная через стальное кольцо, крепившееся к вмонтированному в цементную стенку болту. Патронов, консервов, хлеба и воды должно было хватить смертнику на неделю. Теперь такие смертники сидели в дотах у Вертячего и старательно делали своё дело. На другой день боёв за хутор на передовой показались командующий Донским фронтом генерал-лейтенант Рокоссовский К.К. и командующий 65-й армией генерал-лейтенант Батов П.И., в состав которой входила наша дивизия, находящаяся на острие главного удара. Были стянуты большие силы артиллерии, под мощной артподготовкой наведены понтонные мосты через Дон, пущены в ход подошедшие танки. Гарнизон немцев, оборонявший хутор Вертячий был раздавлен, многие перебиты, ранены и взяты в плен. Отступавшие колонны машин, танков, самоходок, артиллерии и пехоты немцев забили всю дорогу. Наши танки и артиллерия их почти не преследовали, израсходовав, по-видимому, весь свой боекомплект в боях за хутор. Разыгралось пурга, дул сильный норд-ост.

После овладения Вертячим 24-я дивизия была выведена во второй эшелон армии, заняла оборону и несколько дней приводи-ла себя в порядок. Начштаба 274-го полка капитан Крынин разослал в разных направлениях разведчиков прочесать местность, не осталось ли где фрицев. С одной группой в 5 или 6 человек отправился и я. Шли по глубокому снегу на лыжах и в маскхалатах. В стороне от Вертячего в нескольких километрах проходили вблизи рощицы голых деревьев и какого-то тёмного крупного строения, когда оттуда прогремел выстрел, и пуля просвистела буквально рядом. Машинально я нажал на спусковой крючок автомата и послал очередь в ту сторону. Растянувшись цепочкой, мы медленно и осторожно подошли к железному ангару, обошли кругом - никого нет. На двери большой замок и пломба. Лимонкой взорвали дверь и вошли в тёмный высокий сарай, полный мешков, ящиков, бочек и ещё чего-то. Оказалось, здесь крупный продсклад. В мешках сахар, мука, крупы, сухофрукты. В ящиках банки с консервами, вино. Вскрыли несколько банок: зелёный горошек, стручковая фасоль, кислая чёрная капуста. Это нам не нужно. В одной длинной банке оказались плотно набитые сосиски. На банке надпись по-немецки "вюрстхен". Взяли по паре банок, из мешка зачерпнули по горсти сухих груш и чернослива. Открыли несколько бутылок вина с тёмно-золотистыми этикетками и иностранными надписями. Вино кислое и терпкое, нам такое не нужно. Вот если бы водка или коньяк, но искать темно и некогда. Выскочили побыстрее наружу. Везде всё тихо. Спустились в пологую балку. На снегу валяется несколько наших солдат. Убитые. В шинелях и сапогах. Значит, не нашего полка. Мы в валенках, ватных штанах и куртках, на голове шапки-ушанки. А эти без шапок и без оружия. На вид узбеки или казахи. У всех головы разбиты чем-то тяжёлым. Вдруг что-то мелькнуло. Я тут же навскидку выстрелил. Присмотрелся - кот. И дверь полуоткрыта в засыпанный снегом блиндаж. Дальше ещё несколько блиндажей. Зашли в один блиндаж - пусто. Блиндаж ещё теплый. В два яруса с обеих сторон деревянные нары, на них какая-то одежда. На стуле висит почти новый генеральский френч с накладными карманами и серебряными витыми погонами. Похлопал по карманам - никаких бумаг и ничего. Хотел взять френч с собой, но когда взялся за ворот, чтобы снять его со стула, ворот отогнулся, а под ним ряд вшей и гнид. Меня чуть не стошнило, сразу отбило охоту даже дотрагиваться до этой гадости.

- Лейтенант, смотри, на нарах собака, забилась в угол и огрызается ещё, гад!

Я посмотрел туда, куда показывал солдат, и увидел маленького белого пушистого шпица. Ну куда его мне? От другого блиндажа солдаты привели ещё молодую высокую женщину, в тёмном тёплом платке, полушубке и теплой обуви. Насмерть перепуганная, она боялась на кого-нибудь глядеть. Из-под полушубка выпирал большой живот. На мой вопрос кто она и как сюда попала - ни звука.

- Идите в хутор. Здесь вы пропадёте, - сказал я. - По нашей лыжне.

- Немецкая шлюха,... - проворчал кто-то из солдат.

- Не ваше это собачье дело, чтобы кого-то судить!" - оборвал я ворчуна.

Когда вышли из балки и направились в хутор, оглянулся назад: вдали за нами брела по снегу одинокая тёмная женщина, опустив низко голову.

Склад был, конечно, взят нашим полком под охрану. Начальник ПФС (продовольственно - фуражной службы) запасся хорошо продуктами питания для полка, остальное вывезли в другие полки дивизионные службы.

Работы в эти дни в разведслужбе было под завязку. Допрашивали пленных. Изучали документы. Направляли в дивизию всё мало-мальски ценное. Несколько пленных из 376-й и 44-й пехотных дивизий, которых раньше здесь не было.

Но передышка длилась всего несколько дней. 3-го декабря 1942 г. дивизию снова бросили в бой. Немцы, чтобы остановить продвижение 65-й и 21-й армий, стянули в междуречье три танковые, две пехотные и мотострелковую дивизии, которые закрепились на цепи высот - курганов, возвышающихся над донской степью и господствовавших над всей местностью, 24-й стрелковой дивизии предстояло штурмом овладеть первым из курганов. На острие атаки находился 274-й стрелковый полк майора Романца Н.Р. Удачной атакой полк сбил немцев с кургана и овладел им, понеся при этом значительные потери. Но продержался полк на кургане всего одни сутки. На вторую ночь немцы, при поддержке танков, САУ и артиллерии, сбросили наш полк с кургана и всеми силами старались удержать его за собой. Атаки и контратаки следовали одна за другой, пока не поступила команда прекратить наступление и закрепиться на достигнутом рубеже. Полк и вся дивизия зарылись в землю. Потянулись недели позиционных боёв. В самое трудное время, когда с 1-м батальоном прервалась телефонная и радиосвязь, а посланные на линию связисты так и не дошли до батальона, начштаба капитан Крынин позвал меня с собой. Под непрерывным пулемётным и миномётным огнём мы, где перебежками, где по-пластунски добрались до первых окопчиков с нашими солдатами. Немецкий снайпер метко бил из-под разбитого нашего танка всякого, кто бежал по линии связи. Красная или зелёная трассирующая пуля перехватывала бегущего с проводом связиста и впивалась ему в ногу или плечо. К раненым мы не могли подползти. Только поднимешь голову, сделаешь несколько движений по-пластунски, тут же перед носом шмякается в землю пуля. Под вечер, когда видимость стала слабой, мы с большим трудом связались-таки по телефону с комполка и доложили обстановку. На обратном пути из батальона в штаб нам вдогонку всё время летели мины. Успевай только заметить её приближение, сделать верный бросок в сторону и бросок на землю - осколки пролетят мимо.

На второй день, возвращаясь в полк со штаба дивизии, я заметил, вернее, услыхал ружейный залп. Возле свежей кучки земли на склоне балки стояла группа офицеров штаба и комполка Романец. На мой вопрос, кого похоронили, ответили - начштаба капитана Крынина. Жалко было парня до слез. Только вчера были рядом, сегодня уже нет. И навсегда.

Рано утром привели пленного немца. Ребята - разведчики бесшумно вытащили его из одиночного окопчика немецкого боевого охранения, где он, продрогший до костей на крепком морозе под утро то и дело клевал носом. Позже он признался, что слабо соображал, что и как с ним произошло. Немец был плохо одет, не по-зимнему. На нём были напялены одна на одну две тонкие шинели серо-зелёные, на голове две пилотки с отогнутыми клапанами для ушей, на ногах грубые кожаные ботинки с загнутыми кверху носами. У нас, в тёплой землянке, возле жарко пылавшей железной печки, пленный постепенно приходил в себя, а когда ему подали котелок горячей пшённой каши с растительным маслом и увесистый ломоть серого хлеба, он совсем приободрился. О том, что в 274-м полку поймали "языка", сразу всем стало известно, от батальона до штаба дивизии и выше. Сведения, полученные от немца, тут же были переданы по телефону в дивизию и доложены кому следует нашим начальством. Всё шло своим чередом. Но тут замполиту майору Млиевскому Г.Д. в голову "ударила" идея: послать немца на передовую агитировать своих сослуживцев переходить к нам. Идею поддержали комполка Романец и замполит дивизии Захаров. "Вот отдохнёте маленько и сходите в батальон. Я уже там договорился", - сверкая своими чёрными еврейскими глазами, оживлённо повелел он мне. Я удивился: "Где та громкоговорящая установка, с которой мы должны агитировать и что?" - спросил я его, недоумевая. "Всё очень просто. Вы через рупор прокричите немцам из окопчика боевого охранения батальона наши предложения, сделаете паузу, два - три раза повторите и все дела!" - "А где рупор и как он действует?" - "Я уже заказал жестянщику. Он из белого подойника сварганит вещь - закачаешься. Тот ещё мастер! Я лично при вас проверю его в действии!" - восхищаясь собственной находчивостью, с воодушевлением провозгласил Млиевский. И действительно, к обеду был рупор готов. Млиевский взял его любовно в руки, поднёс к губам и прокричал что-то обозникам, возившимся возле своих телег метрах в тридцати - сорока. "Что я сказал?!" - прокричал он им, опустив рупор. Те что-то ответили невпопад. Снова, приставив рупор ко рту, майор произнёс длинную фразу, затем спросил криком: "А теперь что я сказал?!" "Вы крепко матерились, товарищ майор!" - радостно ответили ему обозники. "Берите!" - протянул он мне рупор. "Аллес ин орднунк!" - заулыбался он.

Перед уходом дали нам с немцем по полстакана водки и по ломтику хлеба с пластиком сала на закуску. Пошли балкой по утоптанной обледенелой дорожке. Немец стал нервничать. Я его стараюсь подбодрить, иду легко и свободно в своих серых валенках и тёплом ватном бушлате. У немца ботинки скользкие, сделает два - три шага и падает, всякий раз возмущённо вскрикивая своё "поцблиц!" (по-русски, стало быть, матерясь). А мне смешно, еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Наконец пришли в батальон. До отдельного окопчика в боевом охранении в сопровождении солдата проползли по-пластунски метров 150-200. Я махнул солдату рукой, чтобы полз обратно. Всё было тихо. Никто не стрелял. "Давай..." - сказал я немцу. Немец дрожащим голосом начал: "Ахтунг! Ахтунг! Хир шприхт Лемке. Их бин бай дэн русэн!" - и в таком духе дальше. Немцы молчали. Когда Лемке закончил передачу, я сказал ему: "Хорошо. Давай снова. Только громче." Как только начал он своё "Ахтунг!" немцы как с цепи сорвались! Сразу ударил пулемёт, пошли в ход автоматные и винтовочные выстрелы. На их выстрелы наш батальон ответил плотным огнём. Под его прикрытием мы благополучно выбрались к своим окопам и вскоре уже были в балке. Теперь, падая, немец уже не восклицал своё односложное "поцблиц!", сыпал, как горохом "Химэль – хэргот - сакрамент - нохмаль!", что по-русски означает трёхэтажную матерщину, крепче которой у немцев просто нет. Но это скорее ласкало, чем раздражало мой слух, вызывая невольную улыбку. Я вынул свой индопакет, велел немцу присесть на дорогу и забинтовать крест - накрест бинтом обе подошвы ботинок. Дело пошло веселее, без падений.

Млиевский остался доволен и своей выходкой, и тем, что мы вернулись без потерь. Из батальона ему уже доложили.

К концу декабря 1942 года линия фронта внешнего кольца окружения немцев под Сталинградом ушла на запад на 200-250 километров, а площадь котла сократилась вдвое. Несмотря на безвыходное положение, враг упорно стремился найти в нашей обороне слабину и часто атаковал крупными и малыми силами, чтобы пробить себе брешь и вырваться из окружения, несмотря ни на какие потери.

В этот день до роты пехоты при поддержке танков и самоходок после короткого артналёта ринулись в атаку на 274-й стрелковый полк. Немцам удалось перекатиться через наши батальоны, но в глубине обороны по их танкам и самоходкам ударили сразу две батареи 76-милиметровых противотанковых пушек. Одна из самоходок с разбитой гусеницей завертелась на месте и затихла, танки попятились назад, но группа пехоты с полсотни человек дуриком пёрла вперёд. Стреляя из автоматов и "МГ"4, она очутилась угрожающе близко от КП полка. Романец, схватив автомат, крикнул в блиндаж: "Все за мной!" - и выскочил из траншеи. За ним кинулись начштаба, все его замы. Из других блиндажей повыскакивали разведчики, автоматчики, химики - всего до 20-25 человек. Я бежал слева в этой группе, рядом комсорг полка ст. лейтенант Коваль, чуть дальше ПНШ-1 Садиков. Немец бросил нам навстречу гранату. Она разорвалась шагах в десяти. На бегу я как будто зацепился левой ногой за куст терновника, но продолжал бежать дальше, стреляя из автомата по немцам. Слева по немцам ударил наш пулемёт, мы заорали "Ура!", "хенде хох!" Когда немцев осталось немного, они побро-сали свои "шмайсеры" и "МГ" и подняли руки. Их по одному отлавливали и сгоняли в общую кучу, обыскивая каждого, чтобы не было холодного или огнестрельного оружия. Группку эту окружили плотным кольцом, погнали к штабу полка. Я захромал и остановился. В левом валенке у самого изгиба торчал осколок гранаты. Подбежал Коваль, посмотрел: "Э, пустяки! Садись, сейчас я его выдерну..." Он ловко захватил осколок пальцами, выдернул, помог снять валенок, разорвал свой индопакет, перевязал ногу. Я встал. Поддерживая меня слегка за локоть, довёл до входа в штабной блиндаж. С улицы я слабо различал людей, только голос Романца раздражённо донесся до слуха: "Где тебя х... носит! При мне должен находится!" Я молчал. Когда начальство "в ажуре", разумнее помолчать. Коваль что-то шепнул на ухо Романцу. Тот повернул в сторону свои косые глаза и уже тише сказал: "Садись, спроси его: кто таков, звание, какой части и какую задачу выполнял". Передо мной на табурете в окружении трёх разведчиков сидел немец - верзила под два метра ростом. На нём белая тёплая куртка с капюшоном, такие же штаны и белые фетровые сапоги. Я начал спрашивать. И тут немец стал выкрикивать, порываясь встать. Разведчики осаживали его всякий раз, как тот делал попытку подняться. "Что он говорит?" - спросил Романец. "Ругается...", - ответил я. "Переводи!" - "Вы засранцы, псы вонючие. Мы вас били, бьём и будем бить. Мы подохнем сегодня, а вы завтра. Я презираю и ненавижу вас, русские свиньи! Хайль Гитлер!" И тут Романец весь задрожал от негодования, подлетел и врезал фрицу такую оплеуху, что тот слетел с табурета. Разведчики сгребли его и вновь усадили на табуретку. "В сортир его, пусть прочухается!" - скомандовал им комполка. Когда разведчики выволокли немца в ход сообщения к нише, где располагался наш походный сортир, кстати, доставшийся нам от немцев, как и сам блиндаж, немца вырвало. Он был вдребезги пьян. "Отправьте пленных в дивизию, вдвоём с лейтенантом. Там стоят две лошади под седлом, возьмите!" - приказал он старшему сержанту, кривоногому и крепкому разведчику - калмыку. Мы вывели группу на дорогу по балке, сержант впереди, за ним кучка немцев, я сзади. Все обозники, бросив свои дела, сбежались к дороге. Раздался мат, двое подскочили к немцам и - хрясь! - одному, - хрясь - другому по ушам. Я бросился к ним, работая плетью по чему попало храбрых воинов: "Вон туда... вашу мать, на передовую! Там бей фрица от души! А здесь, безоружных, не смей!" - горячился я, налетая лошадью на толпу. Толпа бросилась врассыпную, за свои повозки, трусливо притихла. В дивизии нас ждали. Пленных отвели в землянку подальше от штаба. Нас стали подробно расспрашивать о контратаке Романца. Зашёл начштаба дивизии полковник Сиверc, приказал подать нам по большой миске вкусного дымящегося борща, какого мы в полку у себя никогда не едали, затем по хорошей порции гуляша с картофельным пюре - больше мяса чем картошки и даже по стопарику водки. Пока мы всё это уплетали, снова пересказывая начштаба все перипетии боя, зашёл в блиндаж зам. комдива по политчасти полковник Захаров. Стал по-новому расспрашивать о том же. А на другой день в полк доставили дивизионную газету с описанием этих событий.

Мы уже под вечер возвращались назад в полк, когда встретили знакомого немца в сопровождении двух щуплых солдатиков - химиков. Немец шёл, понуря голову, со связанными за спиной руками. "Не отморозит руки?" - спросил я у конвоиров. "Ничего. Мы не крепко. А то вон какой дылда. Он нас в два счёта", - отвечали, остановившись, конвоиры. Немец поднял голову. Что-то шевельнулось у него в лице и он тихо сказал: "Ферцаюнг, хер официр. Ихь шеме михь фюр майн бенемен".

"Ничого. Жывы и нэ кашляй", - почему-то по-украински ответил я ему. И мы разошлись в разные стороны. "Челкаш шёл, понурив голову, и из его рваных штанов было видно его проле-тарское происхождение", - вспомнилась фраза из школьного сочинения. А в голове отпечаталась другая картина: когда мы утром бежали в контратаку, Млиевского с нами не было. Он сидел в блиндаже с двумя автоматчиками возле двух полковых знамён. "Ай да Млиевский, ай да комиссар - спасатель полковых знамён. А ведь мы на приготовленных им лошадках сейчас трюхаем потихоньку домой, отдыхая!" - высветилась догадка. "Слава богу, хоть в этом сегодня повезло", - подумал я, и сразу стало на душе легко и свободно, словно с неё сняли тяжёлый камень.

Не только для 24-й стрелковой дивизии, но для всей 65-й армии, самые кровопролитные и ожесточённые бои велись за Чёрный курган. Кто был в боях на «Чёрном кургане», тот прошёл кромешный ад, и если он уцелел, значит, ему повезло, судьба ему благоволила. Чтобы сбить немцев с господствующих курганов, командование направило сюда свои артиллерийские резервы. Теперь артиллерии здесь было, пожалуй, больше, чем пехоты. В пургу и сильный мороз войска придвинулись вплотную к немецким позициям. К утру пурга прекратилась, зато ветер усилился и мороз доходил до 30 °С. В 7 ч. 30 м. залп "катюш" возвестил о начале артподготовки. Но когда встала пехота и пошла в атаку, противник бросился в контратаку при сильной поддержке танков и самоходок. В течение дня курган несколько раз переходил из рук в руки и только к ночи окончательно остался за нами. Весь он был изрыт воронками от снарядов. В развороченных окопах, перерезавших вершину кургана поперёк, сидели окоченевшие трупы убитых наших и немецких солдат, засыпанные по плечи снегом, и ветер развевал их волосы на обнажённых головах с застывшими мёртвыми глазами. Эту жуткую картину я увидел, поднявшись вместе с другими разведчиками на вершину кургана. Каждый, кто по долгу службы был рядом с курганом, стремился побывать на кургане. Все наши командиры полков, комдив Прохоров Ф.А., командарм 65-й Армии Батов П.И. отметились, побывав на Черном кургане. Иначе и быть не могло. Здесь столько полегло людей и наших, и немцев!

8-го декабря 1942 г. 24-я по приказу прекратила наступление и перешла к обороне. В тот же день Паулюсу был передан ультиматум прекратить сопротивление, но он отверг его и приказал стрелять по парламентёрам и тем, кто их примет.

10-го декабря полковнику Прохорову командарм Батов П.И. вручил погоны генерал - майора за взятие Чёрного кургана.

Дивизия почти месяц стояла в обороне, пополнялась людьми, техникой, снаряжением и готовилась к новому наступлению.

В обороне ли, в наступлении комполка Романец пользовался твёрдым правилом - держать постоянную связь с батальонами, ротами, батареями, тыловыми службами. Если такая связь где-нибудь давала сбои, он нервничал, ругался, из своего НП гнал туда любого, кто в это время близко находился. Чаще всего доставалось нам с Синкиным (ПНШ-2). А то просто так, без всякого повода, "для поддержания личного контакта с людьми", как любил он выражаться. Вот и теперь мы с Вас-Васом, как все штабные величали Василия Васильевича Синкина, только под вечер вернулись на КП, повидавшись с ротами и батальонами, зашли доложить комполка о своих "рейдах" и, будучи отпущенными, направились к себе в землянку. Подойдя к ней, мы не поверили своим глазам: на месте ступенек в землянку чернела огромная воронка от снаряда или бомбы. Входных дверей не было. Над входом торчали брёвна от обрушившегося наката. Заглянули внутрь - никого. Синкин пошёл доложить о происшествии начштаба, вскоре вернулся. "Все уже знают. Утром пришлют сапёров, а на ночь нужно где-то устроиться", - вздыхая, сообщил мне. "Лейтенант! Пошли ко мне в берлогу, ты помельче старшого, как-нибудь ночь прокоротаем", - видя наше раздумье, предложил мне рослый разведчик. Без большой радости я пошёл за ним. Берлога его представляла собой прямоугольную яму из-под большой воронки глубиной не более метра, покрытая сверху лоскутом старого брезента, видимо, от трофейного грузовика. Отогнув один конец брезента, он легко вскочил в яму, позвал: "Прошу!" Я нырнул вниз. Яма была мне чуть глубже, чем до пояса. "Сейчас зажжём светильник, затеплим печку и лады", - по-хозяйски, без суеты, взялся устраиваться разведчик. "Закрой дверь и ныряй глубже, а то выстудишь избу!" - сказал он, протискиваясь на коленках мимо меня, и аккуратно втягивая в яму концы брезента. В свете слабо, но ровно, без копоти горевшего светильника, сделанного из гильзы патрона ПТР6, я осмотрел берлогу. В одном углу свёрнуты туго две фуфайки и вещмешок, рядом автомат. Пол застлан тонким слоем соломы. В стенке сбоку небольшое углубление, вмещавшее два котелка. В конце углубления - круглое отверстие со вставленной внутрь консервной банкой без дна - дымоход.

Придумано просто и здорово. Хозяин берлоги взял пучок толсто наколотых лучинок, развёл огонь. В яме довольно быстро сделалось тепло и уютно. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и беседовали "за жизнь", как говорят одесситы. Дровишки прогорели, зола превратилась в пепел, пепел потух. "Пора закры-вать поддувало. Заодно проверить обстановку" - протискиваясь мимо меня и вылезая наружу, сказал мой хозяин. Он аккуратно прикрыл отверстие дымохода кирпичом, лежавшим рядом. Загрёб кирпич снегом, чтобы не маячил на белом поле. Постоял немного, вертя во все стороны головой и как бы принюхиваясь к ветру, нырнул вовнутрь, втягивая за собой и заделывая тщательно концы брезента. "Будет холодно, мороз крепчает. Ничего, жить можно", - подытожил он свои наблюдения. Мы лежали с ним тесно с поджатыми коленями, долго не могли уснуть, видимо, мешая друг другу. Через какое-то время Сашка, так звали разведчика, чиркнул спичкой, посмотрел на часы. "Пора вставать. Я сбегаю на кухню за едой, а ты ещё пару часиков покимарь", - сказал он, вылезая наружу и опуская брезент вниз. Мне и шевелиться не хотелось, лежал, скорчившись, в темноте. Время тянулось долго. Лежать надоело. Вздумал выбраться наружу - не тут-то было. Как я ни вертелся, ни старался - брезент не поддавался. "Да, я не атлант", - трезво оценил свои возможности. Но паники не было. У меня была с собой финка и, конечно, ложка, выбраться всегда успею. Не рушить же такую хорошую берлогу! В конце концов, вернётся домой хозяин. Чтобы себя подбодрить, затянул во всё горло модный тогда шлягер: "Эх, Андрюша, нам ли быть в печали? Возьми гармонь, играй на все лады! Заиграй, чтобы горы заплясали, и чтоб запели зелёные сады!" Потом услышал приглушённый скрип снега под ногами, и кто-то стал грестись в берлогу, будто собака лапами. Прошло ещё какое-то время, и сверху стали дёргать, вытаскивая, крепко занесённый снегом конец брезента. "Насилу тебя отыскал! Кричал – кричал: "лейтенант!", - ничего не видно и не слышно. Кругом бело, всё заметено. А тут вдруг услышал, как из-под земли кто-то поёт. Стал разгребать - ага, брезент. Вот ты и на свободе!" - обрадовано тараторил Сашка, подавая котелки с кашей и чаем. "Чертова крышка, всю дорогу мешала. Спёр у кухни. Им там привозят на разжижку пустые ящики от снарядов, вот мы иногда изловчаемся потихоньку слямзить что-нибудь себе на обогрев. Заметят и каши не дадут. Но риск - благородное дело", - весело гуторил Сашка, стараясь приладить куда-нибудь свою ношу.

Я и сейчас, через много лет, с благодарностью вспоминаю этого доброго парня, подавшего мне руку помощи в трудную минуту.

К нам в отремонтированную сапёрами землянку вошёл высокий молодой лейтенант, недавно назначенный комвзвода разведки. Выглядел он картинно: новенький белый полушубок, перетянутый сверкавшим коричневой кожей офицерским ремнём с будто только что надраенной бронзовой пряжкой со звездой по центру, новая цигейковая шапка - ушанка, меховые рукавицы, из-под шапки, сдвинутой на затылок, выглядывал локон светлого, чуба. Мы все, находившиеся в землянке, невольно залюбовались новичком. Оказалось, он получил задание поближе познакомиться с участком фронта, где предстоит действовать его взводу. Проводить его в батальоны и роты отправили меня, уже не раз там побывавшего.

Без особых приключений добрались до батальона, прошли в роты, проползали до самого вечера по передовой, не пропустили и боевого охранения. Лейтенанту всё охота посмотреть, а времени мало. "Давай заночуем, а утром ещё раз кое-что посмотрим", - предложил он мне. Я согласился. Условились, что будем ночевать в двух местах, там, где пустят. Мне досталось ночевать с двумя солдатами в их берлоге, устроенной так же, как у Сашки. Лейтенант пристроился недалеко у других солдат.

На новом месте всегда что-то не так, что-то не даёт уснуть. Да и тело начало зудеть то здесь, то там. Чешется, а не воняет, как от клопов, видимо вши. Солдаты тоже ворочаются, но быстро затихают, посапывая и похрапывая.

Вылез утром наружу. Лейтенант уже отряхивается, как собака, всей шкурой. "Ну, как ночевалось?" - кричу ему. "Не одна меня тревожит - сорок на сорок умножить!" - отвечает он. К обеду вернулись в штаб, стали проверяться. Вши давали себя знать, ползая по шее, по голове. Срочно нужно в "вошебойку". При санчасти помывочный пункт и "вошебойка". Две железные бочки из-под бензина и котёл с горячей водой в полевой кухне. Зашли в палатку. Старшина выдал по паре свежего белья, предложил старое, но чистое х/б - летние хлопчатобумажные брюки и гимнастёрку. От х/б мы отказались, решив ждать свою одежду, предпочитая свои родные диагоналевые темно-синие брюки и зелёную гимнастёрку, после прожарки. Санитар - рослый хохол - увалень, осмотрев наши головы, заключил: "Пора знимать чупрыну, а то там такэ розводыться, шо и сам чорт не розбырэться". Старой нулёвкой он прошёлся мне по голове, сделав простриг от лба к затылку, остался доволен своей работой. "Трошки скубэться, старая, зараза, та я швыдко", - утешал он меня, работая машинкой, от чего у меня выступали слезы на глазах, но я терпел. Лейтенант сидел, улыбался, когда солдат меня оболванивал. Но когда на клеёнку упали его богатые кудри, улыбка исчезла. Всё, что было у нас волосатого, солдат быстро обкорнал. Подвинул консервную банку: " Намыливайтэ голову и всэ, шо ныжэ". -"Солидол?" - спросил я, недоверчиво косясь на банку. - "Не-е, мыло "К", убывае всяку нэчысть. Опосля помыетэсь ось цым", - ответил солдат, кивая головой на обмылок серого цвета. "Мьцця будэтэ нэ як люды, а в обратном порядке", - инструктировал нас санитар. - "Значала ногы и всэ шо вышэ, до пояса, а потьим од головы вныз. Пока вы ныз мыетэ, звэрху вси воши и гныды подохнуть", - заулыбался он своей выдумке. "Цэ ж вам нэ рымська баня, парная и на камне!" - добавил он. – "А откуда ты знаешь про такую баню?" - с сомнением спросил я солдата, вспоминая, как нас ещё до войны, в Черновицах, водили строем в баню с таким названием. - "Був якось...", - с неохотой ответил солдат, что-то вспоминая. - "Эй, лейтенанты, выходите! Одежда прожарилась, как бы совсем не зажарилась", - окликнул нас солдат - истопник, заглядывая в палатку и напуская клубы холодного белого пара. Мы быстро выбежали, наскоро напялили ледяное нательное бельё, сверху горячее, только из парилки, обмундирование, похватали свои шубы - ватники - валенки и как два молодых лошака вприпрыжку понеслись к землянке разведчиков, пока влажную нашу одежду не превратил в ледышку мороз.

Несмотря на примитивные методы борьбы, ни разу у нас под Сталинградом не было инфекционных болезней.

Начальник разведотдела 24-й стрелковой дивизии капитан Бородин Д.И. в последнее время стал всё чаще привлекать меня к работе его отдела. Если попадали в его руки интересные документы, он звонил ПНШ-2 нашего полка капитану Синкину В.В., просил прислать меня. Видимо, в этом деле я стал разбираться лучше, чем их переводчик. Так было и на этот раз. Просидев с пленным немцем несколько часов, я собрался возвращаться в полк. В попутчики мне напросился военветеринар, грузный капитан средних лет, приходивший также в дивизию пользовать лошадей. Была ясная зимняя погода. Солнце клонилось уже к западу, но стояло ещё высоко. Снег ослепительно блестел под его лучами и поскрипывал под нашими шагами. До штаба нашего 274-го полка было ходу час - полтора, так как он располагался на северной окраине обороны дивизии. Прошли примерно половину пути, как начало мести позёмку. Порывы ветра усиливались, срывали шапки снега и бросали нам прямо в лицо. Приходилось отворачиваться, закрываться рукой. Вместе с ветром крепчал и мороз. Поднялась форменная буря, закрывшая всё поле. По нашим расчётам пора бы уже дойти до балки, где был штаб, но мы всё шли, выбиваясь из сил, а конца - краю не было видно. "Кой чёрт нас толкнул идти в такую погоду", - проворчал капитан, ведь и знал, что погода была отличная. - "Не иначе, как заблудились. Холера ясная, нечистый нас кружит по полю". - "А вы его меньше накликайте, а то всё чёрт да чёрт", - отвечал я ему. С детства у меня привычка всех старше меня величать на "вы". Ноги переставали слушаться. Мы с трудом брели наугад, преодолевая ветер. Уже совсем стало темнеть, когда капитан запросился передохнуть. "Вы Купера читали, как брели по тундре золотоискатели? Наше спасение только в движении и вперёд", - ответил, хотя самому до смерти хотелось присесть и отдохнуть.

Прошло ещё много времени, пока перед нами не появилось какое-то строение. Подошли к дому. Ставни на окнах дома наглухо закрыты. Дверь изнутри крепко заперта. Стали барабанить в ставни и в дверь, но в доме будто всё вымерло. Идти нам некуда. Мы долго барабанили в окна и в двери, пока, наконец, в дверях заскрипело что-то и старуха в кожухе недовольно проворчала: "Кого тут несёт нелегкая?" - "Пустите обогреться, переночевать", - тихо просипел капитан. - "А ночевать-то и негде, всё занято", - ответила она, пропуская нас вовнутрь. В тусклом свете огарка вповалку друг к другу на полу, застланном соломой, крепко храпели солдаты. Капитан, стараясь не наступать на спящих, пробрался к самому зёву поддона печки, а я, сняв с лавки ведро с водой, примостился на узенькой и короткой лавке. Бабка, заперев за собой дверь на засов и задув огарок, кряхтя, полезла на печку. Всё погрузилось в темноту. Я уже почти отогрелся и стал дремать, свернувшись в калачик на лавке, положив шапку с кулаком под голову и подогнув чуть не до подбородка колени. Слышу, капитан завозился на соломе у печки, тихо чертыхнулся. Через какое-то время опять возня и уже явно послышался крепкий мат. Мне по лицу, рукам и шее поползли какие-то насекомые. Всё начало гореть, как обожжённое крапивой. Я провёл рукой по лицу. Рука стала мокрой от раздавленных тварей и крепко вонючая. Клопы! Их было несметное множество. Они забирались под во-рот гимнастерки, в рукава и там делали своё чёрное дело. Я вер-телся на узкой лавочке волчком, но странное дело ни разу не свалился с неё на пол. А тем временем храп и вонь солдатская ещё более усиливали моё мучение. Думал, конца этому не будет, лучше бы замёрзнуть, чем так. Наконец стало светать. И вдруг вся эта бессловесная и бездушная рать, как по команде куда-то сгинула. Я вздохнул с облегчением, окликнул капитана. Он тоже не спал и, казалось, обрадовался, что я его позвал. Разбудил на печке бабку, поблагодарил за ночлег. Мы вышли на волю. "Здорово они тебя разделали", - промолвил капитан, осматривая моё вспухшее лицо. "Чёртова ведьма, - огрызнулся я. - Это она натравила их на нас!" Капитан улыбнулся: " Придём, я тебя смажу, как коня от укуса оводов. Ещё осталось немного мази".

К полудню мы добрались без особых проблем к штабу, к себе домой, а то в обоих штабах уже забеспокоились.

10-го января 1943 г. войска Донского фронта после полуторачасовой артподготовки при сильной поддержке бомбардировочной и штурмовой авиации прорвали на всём 12-ти километровом фронте оборону противника. Пехота была посажена на волокуши, прицепленные к танкам, а на броню - автоматчики, и таким образом быстро сближались с противником, бросались в атаку. Но враг стоял на месте, отбивался всеми силами, не сдавал свои позиции, пока не будут подготовлены запасные. Оно и понятно. В открытом поле при почти сорокаградусном морозе долго не навоюешь.

Только через 5 дней, 15 января, дивизия заняла хутор Бабуркин, превращённый немцами в мощный опорный пункт. Возле хутора находился немецкий полевой аэродром. На нём несколько самолётов, брошенных без горючего. Наши их обшарили.

Перед Большой Россошкой пришлось всю ночь пролежать в снегу, вырыв в нём маленькие окопчики. Близко к деревне противник не подпускал, а возвращаться к Бабуркину было далеко. Мороз пробирал до костей. Я лежал в окопчике вместе с нашим разведчиком, согревая друг друга. Вскочишь как заяц, попрыгаешь на месте и снова на голый снег, при сорокаградусном морозе.

На рассвете подтянутые за ночь почти вплотную противотанковые батареи начали осыпать противника снарядами. Били прямой наводкой, и немцы, побросав свои пушки, бросились врассыпную, устремив свой бег к проходящему за деревней Татарскому валу, называемому официально вал Анны Иоановны. Это земляное сооружение наподобие высокой железнодорожной насыпи тянулось через всю степь от Дона до Волги. Немцы превратили этот вал в укрепрайон с пулемётными, миномётными и артиллерийскими огневыми позициями, с блиндажами и укрытиями, перевязочными пунктами, складами и системой траншей и ходов сообщения.

Я с группой разведчиков короткими перебежками, посылая наугад автоматные очереди, вскочил на окраину деревни рядом с дорогой от хутора Бабуркина. Прямо перед нами на открытой позиции стояла 150 мм гаубица, возле неё в углублениях лежали открытые ящики со снарядами. Немцев не было. Добежав до длинного, крытого соломой, сарая, видимо, колхозного зернохранилища, я заглянул в приоткрытые ворота. В сарае было темно, раздавался стон. Уже у самых дверей на соломе лежали одетые раненые немцы. Стоял спёртый воздух, несло гнилью, крепким запахом общественной уборной. Сколько их было там - не известно. Не заходя вовнутрь, спросил: "Есть ли оружие?" - "Нет", - был ответ слабым голосом. Мы обогнули сарай и у задней стенки увидели кучу трупов. Они все были голые и уложены штабелями высотой в человеческий рост наподобие дров. Возможно, их собирались сжечь, но не успели. Мы вернулись к пушке, стали возиться возле неё, стараясь развернуть в сторону убежавших немцев. Прицела на орудии не было. Тут к нам подбежал знакомый командир 45-мм батареи ст. лейтенант Башта. Он всем был знаком живым и весёлым нравом. Низенький, юркий, словно нынешний артист Ролан Быков в молодости, он не расставался со своей знаменитой, до пояса, тирольской трофейной трубкой. "Что, пехота, пострелять охота?!" - прокричал он петушком. "Охота, да вот нет панорамы!" "Наводи через ствол, вот так!" - и он показал нам, как нужно наводить орудие через ствол, открыв замок, и так, чтобы нижний обрез ствола смотрел на гребень вала, где засели немцы. С шутками и прибаутками мы выпустили по немцам три снаряда и видели, как они взрываются за валом. Немцы не заставили себя долго ждать, и тут же вокруг нашей пушки стали близко ложится снаряды, от которых мы прятались в щелях рядом с пушкой. Как только немцы кончают обстрел, мы за своё. И так "игра" продолжалась несколько раз, пока уже стало не до шуток, и мы побежали вглубь деревни.

12-го января 1943 г. Большая Россошка во взаимодействии с соседними дивизиями была освобождена, а вскоре и вал Анны Иоановны был очищен от немцев.

Дорога от Большой Россошки на посёлок Гумрак, рядом с которым находился немецкий основной аэродром, интенсивно работавший днём и ночью, была сплошь забита брошенной немецкой техникой и обозами. Глубокий снег и резкий степной ветер заметал все следы, и для обозначения дорог немцы использовали шесты с привязанными к ним пучками соломы, а иногда и трупы животных и людей, поставленных вдоль дороги ногами кверху. Наши до такого кощунства никогда не доходили.

Как только возле аэродрома показались наши танки и раздались первые взрывы снарядов, всё побежало в сторону Сталинграда. Несколько самолётов с ранеными всё же оторвались от земли и ушли на юго-запад в сторону Мелитополя. Остальные самолёты, в числе них и огромный четырёхмоторный грузопассажирский "Кондор", только что прилетевший из Италии за ранеными немцами остались на земле. Возле них на носилках и в палатках замерзали тяжело раненые, которые не могли двигаться. С аэродрома привели группу пленных немцев, человек 30-40. Я с капитаном Синкиным В.В. стал разбираться с ними, кто из какой части, звание. Синкин записывал в свой блокнот то, что я говорил. Личный досмотр и проверку документов не производили, полагая, что их уже успели обшарить конвоиры.

Один из пленных резко выделялся своим видом и поведением. Это был мужчина средних лет, хорошо упитанный, чисто выбритый, в добротной одежде. Роста выше среднего, с кустистыми бровями на крупном лице, с чёрными усиками щеточкой, под Гитлера. На голове кожаная меховая шапка, тёмно-коричневая дублёнка и белые фетровые сапоги на ногах. На дублёнке погон не было, да и остальные пленные, от унтер-офицера и старше, погоны с себя посрывали. На мой вопрос, кто таков, назвал свою фамилию. Синкин записал. "Звание?" - "Гауляйтер", - тихим низким голосом ответил тот. Таких воинских званий у немцев не было. Я стал подробно его расспрашивать, отведя несколько в сторону от остальной группы. Пленный рассказал, что месяц тому назад прилетел под Сталинград по заданию Верховного командования вермахта с целью изучения обстановки, укрепления воинской дисциплины и наведения порядка. Сегодня должен был вылететь в Берлин на доклад. Все личные документы уничтожил. Вместе с ним под Сталинград в разное время было направлено из Берлина около 50 высшего и среднего комсостава, кто по личной просьбе, кто по приказу, чтобы получить высшие командные должности и звания. Всем вернувшимся из Сталинграда были обещаны специальные "сталинградские" золотые кресты и другие награды.

Об этом человеке мы доложили комполка Романцу. "А что это за чин - гауляйтер?" - спросил меня Романец. "Да что-то вроде зам по политчасти у Гитлера", - ответил я. "А-а-а! - усмехнулся Романец, - тогда отправьте его вместе с другими в штаб дивизии, пусть там и разбираются. Дальше и другие подобные птицы будут попадаться". Он, видимо, как и мы, слабо себе представлял устройство высшего партийного руководства фашистской Германии.

Группу этих пленных вместе с гауляйтером конвоировали в штаб дивизии четверо автоматчиков из полкового химвзвода. Дальнейшая судьба этих пленных, как и всех последующих, нас не интересовала и не касалась. Мы жили тогда по принципу, описанному позже Окуджавой: "... есть только миг за него и держись".

Полк медленно, с большими боями, продвигался вперёд, отбивая у врага окопы и блиндажи, за которые тот цепко держался. В одном из блиндажей я нашёл целый ящик из-под патронов, заполненный железными крестами 1-й и 11-й степени, которые обычно редко доставались рядовым немецким солдатам и то только за выдающиеся подвиги. Здесь же на земляном полу лежала куча советских денег. Красные тридцатки с портретом Ленина были с одного края подожжены, но потухли. Рядом лежал железный ящик с открытой дверцей. Пустой. Я ногой расшвырял эту кучу, не взяв с собой ни денег, ни крестов. Много раз я убеждался, как только человек зарится на чужое, так тут же получает возмездие - по первому разряду. Поэтому ничего не брал, и судьба меня хранила. Может быть, поэтому денег мы никогда на руки не получали, только расписывались в ведомости у начфина под его постоянное стандартное "в фонд обороны СССР". У кого были родственники в Союзе, те выписывали на них аттестат, на который якобы зарплата военнослужащего перечислялась. Верилось в это с трудом. А так проще - "в фонд обороны СССР".

С потерей последнего и основного аэродрома у посёлка Гумрак немцы потеряли возможность снабжать свои войска, вывозить раненых и больших начальников. Теперь транспортные самолёты летали только ночью, не садились, а сбрасывали свой груз в условленном месте. Но место это часто менялось. Теперь и мы, и немцы, услышав гул самолёта, запускали в небо ракеты, причём всегда разноцветные. И с неба сыпались мешки и контейнеры с хлебом, консервами, сухим мясом, эрзацшоколадом, лекарствами и другими вещами. По утрам мы отправлялись в поле на поиски посылок и довольно часто их находили. Однажды притащили мешок печёного замороженного хлеба в целлофановой упаковке. Второй раз - целый мешок писем со всей Германии, с фотографиями жён, детей, аккуратных домиков, с рождественскими открытками. Майор Млиевский Г.Д. - замкомполка по политчасти - надоедал, чтобы я письменно переводил большинство писем. Но это был непростой, тяжкий труд, и я предпочитал переводить их только устно. Во-первых, в каждом письме свой почерк и свои печали. Во-вторых, письма проверялись военной цензурой и она вымарывала нежелательные места. Начштаба капитан Хавкин - низенький пожилой еврейчик, вступивший в эту должность вместо погибшего капитана Крынина, тоже проявлял большое любопытство к этим письмам.

Чувствовалось приближение окончательного разгрома немцев под Сталинградом. Котёл был разбит на две части: северную и южную группировки. Южная группировка во главе с фельдмаршалом Фридрихом Паулюсом и его штабом уже капитулировала, а северная, против которой воевали 65-я и 21-я армии Донского фронта, продолжала упорно и безнадёжно обороняться. Эта группировка под командованием генерала пехоты Штреккера, командира 22-го корпуса, представляла собой ещё довольно внушительную силу. В неё входило 8 пехотных, 3 танковых, 1 мотодивизия и отдельные группы румын, итальянцев, испанцев и даже хорватов.

Как только предстоял какой-нибудь "сабантуй", так и жди, что Романец будет рассылать работников штаба на передовую и в тыл "для поддержания личного контакта с людьми". На этот раз, накануне генерального наступления на северную группировку немцев, в ночь с 30-го на 31-е января 1943 года, заведённый порядок не был исключением. Быстро темнело. Возле штаба сидело и лежало на снопах чудом сохранившейся соломы несколько солдат - связников, чтобы проводить офицеров штаба в свои подразделения.

Мне приказано в первый батальон к комбату Коваленко и его ротам. Когда собирался, ПНШ-1 ст. лейтенант Юра Садиков протянул широкую солдатскую шинель. "Возьми, Фёдорыч, в окопах пригодится подстелить или накрыться. Знаю по опыту там ничего нет, голый снег". Он накинул мне на плечи поверх бушлата и автомата, болтавшегося на ремне у меня на груди, шинель, застегнул верхний крючок. "И плащ-накидки не нужно", - добавил, подводя к связному 1-го батальона. "Вот с лейтенантом пойдёшь", - кивнув на меня головой, сказал солдату. Затем для чего-то добавил: "Смотри у меня!". По дороге я спросил солдата хорошо ли он знает дорогу, так как батальоны недавно сменили свои позиции поближе к немцам. "Не сомневайся. Всё будет в ажуре. Только пару часов как оттуда". Прошли овраги. На ровном поле пошёл лапчатый снег, сквозь который высвечивала багровая пелена падающего снега то ли от лунного света, то ли от зарева горящего города. Зелёные, желтые, красные светлячки трассирующих пуль почему-то летали сзади нас и справа. "Правильно ли идём?" - спросил я солдата. "Постой маленько, я мигом разве-даю и вернусь", - сказал он, исчезая в багровой темени. Стоял я, как мне казалось, довольно долго - солдата и след простыл. Что-то впереди блеснуло раз, второй, как будто вспыхивает костёр. Я направился к нему. Возле костерка сидело несколько солдат, грея руки. Чуть поодаль были заметны ещё две стоящие фигуры. Я спокойно подошел, спросил негромко: "Эй, братья - славяне, кто здесь?" А сзади меня возглас: "Рус!" - и чья-то рука схватила за ворот шинели. Во мне что-то сработало, будто разжалась пружина. Я повёл плечами и руками, локтем задел кого-то сзади, рванулся с силой вперёд. Что-то затрещало. Я освободился от державшей меня руки, сделал резкий скачок влево, затем направо и бросился вперёд, в ночь. Мимо просвистели две автоматные очереди. На валенках, как на лыжах, скатился вниз по крутому заснеженному склону оврага, мимо светлого прямоугольника приоткрытой двери блиндажа, возле которой стоял тёмный силуэт человека, рупором державшего руки у рта и кричавшего куда-то налево по оврагу: "Сани! Сани!" Думаю, немец звал санитара. Я рванул по оврагу направо. Сердце билось где-то вверху в самом горле, не давая дышать. Я остановился, хватая раскрытым ртом холодный воздух. Рука ощутила на груди круглый магазин автомата, ощупала левую сторону ремня, на котором висела твёрдая кобура трофейного парабеллума. Только теперь до сознания дошло, что я хорошо вооружён, что за мной нет погони. Передохнув, немного успокоившись, осторожно стал пробираться по балке. Опять мелькнул огонёк. Свои? Немцы? Подкрался почти вплотную к группке солдат, гревшихся возле слабо мерцавшей жаровни из консервной банки. Прислушался. Говорят тихо, но явно по-русски. Как бы их не испугать, а то чего доброго снова нарвешься на немцев. Негромко сказал, нажимая покрепче на первую фразу, сорвавшуюся с языка: "... вашу мать! Так вы несёте службу?" Солдаты вскочили, схватились за оружие. "Лейтенант, ты нашёлся!" - обрадовался один из них. Я пригляделся: мой проводник - связной. Молча врезал я ему крепкую оплеуху, зло сказал: "Пошли к комбату!" Солдат знал, что за потерю офицера ему светит по меньшей мере штрафная рота, так что отделался легко. "А тебя уже разыскивают, целый час названивают со штаба", - сказал Коваленко, протягивая мне трубку телефона. Начштаба возмущался, что долго не звонил. Я не оправдывался, доложил только: "Дела были. Здесь всё в порядке. Вернусь - доложу".

Всю ночь с комбатом обходили окопы, ротные огневые точки, инструктировали командиров, солдат, проверяли боеготовность. Практически не спали. Высланные в ночь небольшие группы разведчиков вернулись, доложили обстановку. Как только стало светать, вернулся в штаб, доложил кому надо и что надо. "А где моя шинель?" - спросил Садиков, увидев меня. "У фрица", - огрызнулся я, будто Юрка был в чём-то виноват. Он подозрительно посмотрел на меня.

31-го января 1943г. в 10 утра по всему нашему участку фронта началась сильная артподготовка, поддержанная бомбардировщиками и штурмовой авиацией, после которой в бой пошли танки и пехота. Началась массовая сдача немцев в плен. Из всех окопов, блиндажей, щелей вылезали немцы с поднятыми вверх руками, побросав оружие. Их выстраивали в колонну по три, и вскоре эта колонна потянулась многокилометровой извилистой змеей к нам в тыл, уходя от Сталинграда. Стоя у штабного блиндажа, мы впервые наблюдали невиданную ранее картину. Из колонны напротив нас вышел худой высокий немец, подошёл к нам, протягивая фотоаппарат "лейку" со словами: "Брот ... Хлэб". Я ответил ему по-немецки: "Не нужно. А хлеб тебе дам". Спустившись в блиндаж, взял буханку чёрного хлеба, вынес немцу. Прижав хлеб к груди, немец спросил: "Что с нами будет?" "Ничего. Вон Сталинград, видишь? Вы его разбили, вы его и отстроите". "Вы его тоже бомбили", - как бы оправдываясь, сказал немец, догоняя своих.

В ночь на 1-е февраля наш полк занял район завода "Баррикады". Я и ПНШ-2 капитан Синкин вошли в пустую огромную галерею цеха почти без крыши, с дырами на узкоколейной железной дороге от глубоко застрявших в земле неразорвавшихся бомб. В поисках пристанища на ночь подошли к кирпичной стене цеха, вдоль которой тянулся ряд деревянных кладовок. Подсвечивая фонариком, заглянули в одну, в другую - пусто. В третьей стояла железная печка, стол, несколько стульев, сбоку двое нар с каким-то тряпьём. На столе несколько потухших стеариновых плошек, используемых немцами вместо свечей. Немцы их называли светильниками Гинденбурга. Зажгли эти плошки, стали осматриваться в кладовке, чем бы растопить печку. Вдруг за стенкой услышали приглушённый разговор. Крадучись, подошли к соседней двери, осторожно приоткрыли. Горел свет. Несколько немцев грелось у печки. На столе "МГ" и несколько "шмайссеров". Немцы, заметив нас и наши автоматы, притихли, но не шелохнулись. "Всем отдыхать до утра", - тихо сказал я по-немецки, прикрывая дверь. Конечно, в эту ночь ни мы, ни немцы за стенкой не спали, карауля друг друга. Чуть рассвело – мы подошли к двери соседей, и я спокойным голосом сказал: "Выходите без оружия! - и зачем-то сболтнул: - время завтракать". Вышли 5 человек, боязливо и недоверчиво озираясь по сторонам. Я спереди, Синкин сзади вывели эту группу из цеха на улицу. Вскоре наткнулись на нашу армейскую кухню. Шла раздача пищи. Обычная пшённая каша с растительным маслом казалась нам самой вкусной, особенно после того, как почти сутки у нас крошки во рту не было. Покормили и немцев, отвели к большой группе пленных, топтавшихся недалеко отсюда возле стены разрушенного дома. В городе никакой уже стрельбы не было. Нашли свой штаб и весь день провели в прочёсывании городских развалин, извлекая отовсюду живых немцев.

Утром 2-го февраля были у завода "Силикат". По улицам Златоустовская и Калужская спустились к набережной Волги, встретились с солдатами из 13-й гвардейской дивизии генерала Родимцева, которая здесь, на набережной, держала оборону. День отдыхали, собирали трофеи. Вечером полк вышел из Сталинграда через замёрзшую Волгу на левый берег. Шли по накатанной снежной дороге. Настроение приподнятое. Светила луна и снег искрился под ногами. Вдалеке, на горизонте, темнела полоса кустов или леса. В колонне смех, заиграла гармошка, и прокуренным охрипшим голосом кто-то затянул под неё частушку, вологодскую, где формировалась 24-я дивизия:

      Через Вологду в солдаты - ети мать –
      Провожали девки – б…. - мать ети!
      На двоих буханка хлеба - ети мать –
      Всю сожрали девки – б…. - мать ети!

В другом месте колонны, под другую гармошку, уже подхватывал звонкий мальчишеский голос:

      Ходит Ванька по деревне
      Вся рубаха в петухах!
      Гармошка подпевает:
      "Тыны - тыны - тыны - тыны, тыны - тыны, тыны - та!"
      Ходит Ванька по деревне,
      А в деревне два двора!
      И опять гармошка тянет своё:
       "Тыны - тыны - тыны - тыны, тыны - тыны, тыны - та!"
      По деревне с колотушкой
      Cторож - мать его ети!
      Если хрен в п... не лезет,
      Колотушкой колоти!
      Мужики в шинелях, полушубках, ватниках ржут и хо-хочут!
      Вологоцкие робяты
      Никого не подведут –
      Сядешь какать, станешь писать
      Они мигом тут как тут!


"Робя! Глянь-ко! Косой чешет!" - раздаётся в колонне чей-то крик. "Держи его!" - и выстрел. За ним вся колонна пошла палить по зайцу. Косой включил 5-ю скорость и понёсся по полю, обгоняя колонну. Романец выхватил свой "ТТ", пальнул в воздух, прокричал: "Отставить огонь!" Команда "отставить огонь!", перекатываясь от головы колонны к её хвосту, прекратила стрельбу.

Это был наш первый салют, салют нашей победы под Сталинградом.

Это было 3 февраля 1943 года.

Для Татьяны Георгиевны Жеребцовой в Татьянин день,
25-го января 2002 года, г.Обнинск
рассказал Кружко Иван Федорович

Назад | Содержание | Вперёд